Тот, что тыкал штыком, огрызнулся:

– Подумаешь, с дитём! Мы здесь всяких видели! – Протянув руку, он схватил Фаину за рукав. – А ну-ка, давай пошли с нами, там разберёмся, кто ты есть на самом деле.

Фаина нехотя поддалась, но в этот момент со стороны улицы раздался крик и послышалось несколько выстрелов. Хватка ослабла, и она снова осталась одна, не зная, куда деваться и где спрятаться.

Наугад пошла длинным проходным двором с вывороченными булыжниками под ногами. Посреди двора валялось старое тележное колесо, стояла чугунная чушка, топорщилась груда каких-то черепков – то ли битые горшки, то ли кирпичная крошка. Не успела повернуть за угол, как уши снова полоснул резкий голос:

– Стой на месте! Руки вверх.

Какое вверх, когда дитя в охапке? Крепко, как только могла, Фаина стиснула Настю и вдруг поняла, что крыши соседних домов мягко сдвинулись вместе и закрутились перед глазами.

Домкомбедовка Мария Зубарева давно забыла, когда заваривала нормальный чай, плиточный или байховый – всё равно какой, лишь бы настоящий. Чаёвницей она была знатной: под сушки с вареньицем да под пилёный сахар вприкуску одна могла полсамовара выдуть. А если бы напротив сидел сердечный друг Васька-приказчик, то у-у-у…

Васька сгинул без следа вскоре после разорения лавки купца Яхонтова, даже попрощаться не пришёл, пёс шелудивый, а ведь сколько на него было сил положено, сколь пирогов напечено, сколько песен вместе спето…

Казалось, не год прошёл с сытного царского времени, а целая жизнь промелькнула, перемолачивая в труху одних и возвышая других. Взять хоть её, Машку Зубареву, работницу с Клеёночной фабрики. Кем она при царе была? Чёрной костью, подай – принеси – пошла вон. А нынче? Нынче она товарищ Зубарева – председательша Домового комитета бедноты, стало быть, советская власть.

Вздохнув, она в два глотка допила стакан кипятка, подкрашенный щепотью сушёной рябины, и встала. Время позднее, пора домой. Не торопясь – никто не ждал – она перевязала вокруг шеи мягкий кашемировый платок, выменянный у какой-то бывшей дамочки за шматок сала, и решительно захлопнула толстую книгу со срамными картинками голых баб и мужиков. Профессор Колесников из третьей квартиры говорил, что эта книга об искусстве Возрождения, и просил не пускать её на самокрутки, а отдать в библиотеку, мол, ценная вещь. Видать, от учёности у профессора мозги набок съехали, раз такое непотребство хвалит. Правильно буржуев солдаты с рабочими в кулак зажали, ох, правильно! То ли дело лубочные картинки из календарей – любо-дорого поглядеть да на стенку повесить: тут тебе и барышни в кокошниках, и лебеди по озеру плывут или мишки в лесу по дереву карабкаются, одно слово – красота!

Шум и крики на лестнице заставили её взять в руку керосинку и выглянуть наружу. У дверей несколько солдат чуть не волоком тащили какую-то девку с растрёпанными косами. Один из патруля неловко держал в охапке ребёнка. При виде её он с явным облегчением выдохнул:

– Здесь, что ли, Домкомбед?

Мария привыкла держаться настороже и хотя понимала, что перед ней революционный патруль, на всякий случай спросила:

– А вам-то что? Вы кто такие будете? Предъявите мандат.

– Редька тебе, а не мандат, – оборвал её пожилой красногвардеец в мятой папахе, – видишь, руки заняты. Сперва прими груз, – он кивнул головой на молодайку, которая слабо простонала то ли «ай», то ли «ой».

– Да вы что, мужики? Куда мне её? – едва не в голос взвыла Мария. – У меня и так хлопот полон рот!

– А нам тем более такую обузу не надо. Мы город охранять поставлены, а не цацкаться с убогими. – Пожилой обернулся к солдату с ребёнком. – Давай, Сомов, клади чадо на стол, да пошли отселева. Некогда прохлаждаться: нас с караула никто не снимал. – Он косо взглянул на Марию. – Ты власть, ты и разбирайся.

Топоча сапогами, патрульные ушли, оставив на полу женщину, а на столе – орущего ребёнка. Он выгибался дугой возле чернильницы-непроливайки. От его настырного крика закладывало уши. Девочка – а Мария враз определила, что младенец женского пола, – была крепенькой и голубоглазой, со светлыми волосиками на потном лбу.

– Ори не ори, а видать, помирает твоя мамка, – хрипло сказала Мария, подбирая ребёнка на колени. – Придётся тебе, милая, расти в приюте. Ну, да ничего, я сама приютская, а видишь, выросла, выдюжила, а тебя народная власть не бросит, она сирот уважает.

Говорила и сама не верила тому, что несёт, потому как сирот да беспризорников по городу болталось тьма тьмущая. Иные и умирали под забором, не дождавшись помощи. Но девчоночка, видать, ей поверила и замолчала, обиженно пришлёпывая розовыми губёнками.

Осторожно, одним пальцем, Мария провела по тугой младенческой щёчке и внезапно захолонула от нежности, так ясно и больно вспомнилась крошечная дочурка, которую десять лет назад унесла дифтерия. В последние годы казалось, что комок горечи от страшной потери давно выскочил из горла и в прах рассыпался под ногами, ан нет, поди же ты, помнит сердце потерю, ох, как помнит!

– Марфушка, дитятко, – сами собой шепнули губы. – Не помня себя, Мария вскочила и прижала ребёнка к груди. – Спасу тебя, милая, не дам погибнуть.