– Вы партийный?

– Нет, – отвечает дедушка, – но я, хотя и беспартийный – разделяю идеи большевиков.

Строгий дяденька говорит:

– Этого недостаточно. Если вы здесь работаете, то вам нужно вступить в партию. А то тут всякие иностранцы ходят и могут вас завербовать. Беспартийного человека мы бессильны спасти от вербовки. А так партия вас защитит.

Дедушка говорит:

– Я хотел бы идеалы большевизма в душе носить, а не на бумаге фиксировать.

– Тогда вы путаете советскую власть с сандуновскими банями, – ответил ему строгий дяденька и исчез.

Возвращаясь домой, дедушка долго думал, что ему сказал строгий дяденька, а придя домой, начал разговаривать с соседями, спрашивая, что бы это могло значить? Ведь у меня хорошая зарплата в достойном магазине. Но все соседи, порознь, не сговариваясь друг с другом, сказали ему: «Если ты, Иван, не вступишь в партию, то свою хорошую зарплату в достойном магазине получишь в сибирском лесоповале в размере тюремной пайки». И дедушка написал заявление об уходе. Он подумал: не буду я судьбу искушать и еще раз встречаться с замысловатым дяденькой.

Пошел он за Белорусский вокзал и устроился там на второй часовой завод. Точно я, его внучка, не знаю кем, на что-то очень скромное и незаметное. Стушевался дедушка, себя больше не афишировал в обществе. Так и доработал до конца войны. Как раз и пенсионный возраст ему вышел, и он, как доверенное лицо завода, устроился сторожем на пустырях, что Моссовет работникам завода под картошку выделил для борьбы с послевоенным голодом. Сторожил там с мая месяца, когда её сажают, и по сентябрь, когда её выкапывали. Так рабочие завода сражались с голодом несколько лет подряд, а он летом в шалаше круглосуточно находился и охранял картошку от набегов пришлых людей. Потом к 1950-му что ли, году, с продовольствием улучшилось и участки аннулировали. И он уже сидел дома со мной, когда я болела или не хотела идти в садик. Мы с ним гуляли за ручку по нашей Околоточной улице, обычно от Академки и обратно.

«Вот последнее место твоей работы», – шутила бабушка.

А потом дедушка сильно ослаб и слег в кровать. И уже тетенька Валя с ним сидела и часто его перепеленывала. А потом он умер, и тетенька Валя кричала, что больше она ни со старым, ни с малым сидеть не будет, так она утомилась, сидя с дедушкой. Да, правда, говорят, у него была операция, а это больших сил от няни требует. Вот тетенька Валя и переутомилась».

Однако судьба, многие годы спустя, поправила мнение тетеньки Вали. Я уже взрослой выросла, а потом и моя первая дочка стала взрослой, и тетенька Валя много сидела с её Сережиком и гуляла с ним по бульвару в качестве родной, ещё моложавой бабушки, желая показать, как она молода, бодра, здорова и не возражает познакомиться с таким же бодрым и здоровым дедушкой из своего поколения для общения и времяпрепровождения.

Мама – ответработник по строительству в размере всего Советского Союза – решила, что мое саморазвитие будет непременно городским и культурным. Поэтому, когда я была в старшей группе детского сада, в комнату было куплено пианино, а в первом классе я попробовала ходить в музыкальную школу, но у меня ничего не получилось. Тогда мама за свои деньги наняла какого-то невероятного (по знакомству, от сослуживца ПИ-2) учителя. И он так самозабвенно влюбил меня в музыку, что я воспряла и стала играть, как выражаются музыканты, «по соседям» – по вдохновению, свои фантазии, и то, что написано в нотах, и то, что не написано. И мне это даже начало нравиться. И мама была – по её глазам было видно – довольна. Как вдруг взбунтовались соседи и стали выговаривать маме на общей кухне:

– Это коммунальная квартира, а не зал Чайковского. И нечего тут музыками своими заниматься. На то есть музыкальная школа. Вот там пусть музыкой и занимается. А дома люди должны отдыхать. Мой муж – если вам не известно, то сообщаю – возит самого министра геологии товарища Смирнова. И если он не отдохнет как следует, то у него по дороге в министерство могут быть проблемы. А зачем ему это?

И Смирнов не будет на вашей стороне, можете не сомневаться, и вам не поздоровится. Прекращайте это немедленно! Я так не оставлю! Как будет начинать – я буду стучать кулаком в стену!

Но это не всё. Их младший – Генка – мне почти ровесник – подкарауливал меня в коридоре (коридор наш госпитальный, основательный, в нем есть где подкараулить) и исподтишка то пугал меня, то поливал водой, и всё ему сходило с рук. Начиналась моя новая – после бабушки с её тополем и двумя лавками приятельниц, самостоятельная одинокая жизнь. Там – три тетки, бабушка, её подруги, а здесь – противопоставленная нам семья. Мама и папа работают, а мама ещё и в командировки ездит, и мне приходилось либо сидеть, как в крепости в своей комнате, оставляя разбойникам-соседям, все остальные служебные помещения, либо выходить полностью вооруженной, как например, в школу – полностью одета и портфель в руках. При первом же слове – по голове противному Генке и бежать на выход. А что? Не надо мне ни ножки ставить, ни обливать, ни пугать. Получил? И мало! Я даже лифтом не буду пользоваться, так сбегу десять этажей. А ты – мочалка— всё равно не догонишь меня.

Мама разводила руками:

– Не знаю, что делать? Вроде бы пианино хорошо пошло. Но я догадалась, что делать – не отчаивайся, дочка!

Так точно, ответработник догадался, куда повести народ. Наш-то район на Фасадной – это старые ночлежки Москвы. С берега подгребли, подчистили и поставили сталинский ампир генералам да геологам в ряд с Трехгорной мануфактурой. Чуть дальше – женская тюрьма, дом нефти и газа, дом архитекторов, рядом – церковь, где Чехов расписывался со своей женой. Значит, там выбрасывали не только пустые бутылки из ночлежек в старых нетронутый дворах, но и кутила богема и выбрасывала наплевательски свои вещи.