Мечта сбылась — пота нет, но и радости тоже нет. Наверное, выполненное желание в радость только тогда, когда пришло вовремя. Снова улегся, от скуки стал смотреть в небо. Сегодня даже оно было предательски теплым А если подняться на пару сотен километров, там минус 273°. Это даже хуже, чем плюс пятьдесят

Итак — аутотренинг.

Я напрягся, пытаясь представить такой невозможный холод, но легче не стало. Облизал губы — поскреб туда-сюда деревянным мелкошершавым языком по потрескавшимся губам. Рад бы заплакать от жалости к самому себе — не могу, слезы давно пересохли, испарились и, мне кажется, оставили на глазах, как морская вода на очках, соль. Потому их постоянно режет, будто песка пригоршню сыпанули.

За гротом заворочался Валера, высунулся из-за мачты. «Худой-то какой стал, — вдруг заметил я. — Кошмар! Я наверняка не лучше. И это за несколько дней! Высушило солнце нас как карасей. Скоро можно будет о край стола стучать и с пивом хрумкать».

— Мужики, а тепловой удар — это как? — спросил неуверенно Валера.

— Головная боль, тошнота, рвота… — начал припоминать я.

— Частое задавание глупых вопросов, — вставил Сергей.

— Учащение пульса и дыхания, — завершил я перечисление.

Валера приложил указательный палец к запястью левой руки.

Шевеля губами, начал сосредоточенно считать.

— Почти сто пятьдесят, — удивился он.

Это было уже серьезно. Тепляк нам допускать было никак нельзя — отпаивать пострадавшего нечем.

— Валера, ныряй! — потребовал я. Валера состроил кислую физиономию. Купание его не привлекало.

— Татьяна подстрахуй, — подтолкнул я Войцеву. Татьяна проползла под гиком, потянула Валеру к воде. Тот слабо упирался, но шел. На всякий случай я проконтролировал свое состояние. Дыхание как у спринтера в конце дистанции. Пульс на руке вообще не прощупывается. Такое ощущение, что сердце не может протянуть через клапаны загустевшую, студенистообразную кровь, и она застыла, упершись в шершавые стенки аорт Пальцами правой руки я нащупал сонную артерию. Там кровь еще шевелилась, частыми, но очень слабыми толчками протискивалась к голове.

— Не меньше ста двадцати ударов, — определил я. Взглянул на воду, на безвольно плывущее по поверхности разомлевшее васеньевское тело. Дотянулся до воды, плеснул на лицо, смочил волосы. Тяжко! А до вечера еще о-о-х сколько. Неожиданно вспомнил Аральск. На второй или третий день пошли мы с Васеньевым в город искать битум, чтобы обмазать шверцы — защитить фанеру от воды. Пока от берега до города дотащились, сварились на солнце. Еле ноги передвигали. Забрели случайно на пакгауз. А там размораживали рефрижератор. Крепенькие мужички скалывали лед, сбрасывали его здоровенными кусками на землю. Так верите — нет, мы с полчаса с того места сойти не могли. Ледышки к голове прикладывали — отходили. Аж стонали от удовольствия. На обратном пути не удержались, в ведерко набросали и пока шли — нет-нет да присаживались на него. Глупо, конечно, со стороны выглядело, но жизнь облегчало.

Из воды, шумно отфыркиваясь, вылез Валера. На четвереньках, не обращая внимания на стекающие с одежды и волос струи воды, он пополз к мачте. Салифанов молча загнул угол одеяла, спасая его от намокания.

— Ты что? — удивился он.

Валера пододвинул к себе рюкзак с кухней, загремел внутри посудой. Он не находил, что требовалось, нервничал, рвал заевшую веревку, стягивающую горловину рюкзака. Наконец выудил алюминиевую кружку и, вытянувшись, зачерпнул забортную воду.

— Ильичев, дай. наполовину разбавить пресной, — с какой-то даже угрозой в голосе попросил он. Демонстративно поднес кружку к губам. — Из ужина вычтешь.

— Валера, ты не перегрелся? — спросил я, чтобы выиграть время; честно говоря, я растерялся

— Когда перегреюсь, будет поздно, — заверил Васеньев. — Можно? — махнул он кружкой на бак

Разрешить — это значило сегодняшний лимит чая урезать на двести граммов.

— Дождись ужина, — предложил я.

Наш ужин состоял из полукружки воды и сухарика

— Пусть попьет. У него же сейчас тепловой удар будет! — неуверенно поддержала Татьяна.

— Это еще бабушка надвое сказала! — жестко возразил Сергей. — Ильичев, если ты дашь ему воды, наступит анархия, — официальным тоном предупредил он меня.

— Валера, морская вода не утолит жажды, — стараясь быть убедительным, сказал я.

— Поэтому я прошу ее разбавить, — резонно ответил он.

— Это не поможет и даже вкус не изменит, — заметил Сергей.

— Плевать, Бомбар пил океанскую воду и не помер! — крикнул Валера и сделал глоток. Сморщился, сплюнул горечь. Пыл его заметно поостыл. Он стоял и смотрел на кружку. Прозрачная, чистая на вид вода прохладно плескалась, поблескивала на солнце. Это было издевательство. Хотелось пить эту воду, запрокинув голову, захлебываясь, огромными, частыми глотками, чтобы струйки стекали по подбородку и груди…

Но в ее голубой чистоте таилось предательство. Она была не просто соленой. Это бы еще полбеды. Можно и перетерпеть. Подумаешь — соль, а то мы не ели пересоленные супы и гарниры. Вода была горькая, как хина. Но и это было не самое страшное. Человек может притерпеться ко всему. То, чем вчера пренебрегал, брезгливо морща нос, уже через несколько дней может стать желанным деликатесом. Можно есть то, что противно, пить то, что мерзко. Это только вопрос времени. Недаром говорят, что голод не тетка, да и жажда, как мы смогли убедиться, далеко нам не родственница. На снисхождение рассчитывать не приходится. Нельзя пить эту воду потому, что в конечном итоге это ведет к гибели.