Я уговаривал себя, как страховой агент мнительного клиента. Я понимал, ходу назад нет. Мы не повернем даже при абсолютной уверенности, что идем в тупик. Повторить в обратном направлении шестисуточный волок немыслимо! Легче погибнуть, не насилуя свои измученные тела в отпущенные судьбой последние часы. Но идя вперед, мне необходимо было хоть немного верить в то, что не все возможности спасения исчерпаны. Не мог я продолжать невыносимо тяжелую работу, не веря в ее полезность. Я сознательно строил иллюзорные планы близкого спасения, ища в них стимул движения.

За шесть предыдущих дней накопилась усталость. На мелях, подобных которым еще недавно мы проскакивали с ходу, единым усилием разогнав плот, теперь приходилось задерживаться, перетаскиваться долго, с длинными перекурами. Потом запрыгивать на плот и некоторое время, пока он свободно относился к берегу, недвижимо лежать, не имея сил даже поменять позу, какой бы неудобной она ни была. И мечтать о том, чтобы эти короткие мгновения продлились.

Миновали барханные цепи, по которым я вчера вечером бродил. Снова потянулся однообразный ракушечный пляж. Порой мне казалось, что наши трепыхания лишены смысла, нужно бросить плот, перестать истязать свою плоть, лечь в тень саксаулового дерева, в мягкий бархатистый песок, и будь что будет! Возможность смерти уже не пугала. Она вошла в наш быт, стала привычной, как солнце, песок, море. Когда это произошло — день назад или два, я не заметил. Мы уподобились тяжелобольному, знающему, что он обречен, но тем не менее не ломающему привычный образ жизни. Невозможно бояться каждоминутно, от этого сойдешь с ума раньше, чем погибнешь от недуга. Надо либо добровольно избавляться от жизни и вместе с ней от моральных и физических страданий, либо приспосабливаться к новым обстоятельствам.

Однажды, давно, я пришел проведать своего школьного товарища. Он уже выписался из больницы. Возможности медицины были исчерпаны. Все, в том числе и он, знали, что остались дни, в лучшем случае недели до закономерного конца. Мы сидели друг против друга. Беседа не шла. Нам мешало знание! О чем говорить? О его болезни — это тема запретная. О моих неурядицах? Но самые злополучные из них означали одно — жизнь! Было бы высшей бестактностью вытребовать сострадание к себе человека в его положении. У нас не осталось точек соприкосновения. Любые, предложенные мною темы подразумевали развитие во времени, которого он был лишен. Разговор склеивали из дурацких, ничего не значащих фраз. Я ненавидел себя, когда спрашивал: «Ну как жизнь, в общем?» Он мычал невнятные ответы. Зависали томительные паузы. Я мечтал об одном — скорее уйти. Моя благая цель — отвлечь товарища от мрачных мыслей, выразить свое участие оборачивалась издевательством над ним. Даже мой вид, розовенькая, пышущая здоровьем физиономия доставляли ему страдание, рождали безответный вопрос: «Почему именно я?»

Мой товарищ все чаще поглядывал на часы, проявляя заметное беспокойство. Наконец отбросив вежливость, сказал:

— Пойду включу телевизор, сейчас хоккей будет.

Зрелищные виды спорта всегда были его коньком. Я был поражен. Он опасался пропустить игру! Его волновал счет заброшенных и пропущенных шайб, хотя конца турнира увидеть ему было не суждено! Мой товарищ ожидал конца, но продолжал жить как всегда. Хватаясь за привычные мелочи, отодвигал ужас действительности Тогда я понял, привычка сильнее смерти, и не ее в общем-то мы боимся — знаем, все там будем, ничего не поделаешь Мы боимся самого процесса умирания — той зыбкой границы, когда осознаешь не разумом, но всем существом своим, что следующей минуты для тебя уже не будет. Вот этот, краткий, в общем-то, миг нас и ужасает! Именно он и есть смерть! Когда до роковой границы день, или неделя, даже час — это все еще жизнь, и действует в ней закон жизни. А закон ее один — вера в собственное бессмертие.

Тогда на острове, мы думали, что предпочтем умереть, чем идти дальше. Наступил момент, когда нагрузки стали невыносимыми и гибель казалась избавлением, ведь прежде чем умереть, можно было полежать неподвижно. Утомление пересиливало страх! Главное было — отдохнуть любой, даже столь дорогой ценой. Я отвечаю за свои слова, утверждая, что тогда был способен прекратить движение — пасть на песок и тем окончить изнурительную борьбу за свое существование. Это не бравада — ах, я ничего не боялся — это слабость, а ей не хвастаются. Сегодня, подвергая те далекие события хладнокровному анализу, я вижу — это во многом игра. Я не знал доподлинно, что обречен. Смерть завтра иди послезавтра — это не смерть. Один шанс на спасение из ста — это возможность надеяться. Человек всегда верит в лучшее. Мы уверены, что вытянем счастливый билет. Один процент «за» заслоняет девяносто девять процентов «против». Мысль «Авось пронесет» — равнозначна утверждению «Пронесет непременно!». Угроза смерти — это лишь, я вновь повторяюсь, «когда не будет следующей минуты». Тогда мы становимся способными на невероятное. Если бы на седьмые сутки волока на острове возник пожар или что-то еще, угрожающее жизни непосредственно, я бы не считал, что мне легче обняться с костлявой, чем сделать еще шаг, я бы просто, откуда силы взялись, рванул с места не хуже признанных спринтеров и показал не самый худший результат в этом забеге.

Наверное, поэтому многие гибнут не в момент опасности — тут человек мобилизуется, выказывая чудеса физической и моральной выносливости, а от ее последствий, когда считает, что все позади. Примеры? Пожалуйста: умирали в лагерях альпинисты, до того самостоятельно, несмотря на травмы или болезнь, спустившиеся с вершины, замерзали при плюсовых температурах путешественники, осилившие сорокаградусные морозы.

Но это я понимаю с сегодняшней горки, а тогда я был готов отойти в мир иной, лишь бы остановиться. Но Сергей шел, монотонно считая тройки шагов. Брела, уронив голову на грудь, закрыв глаза, Татьяна. И был вынужден идти я. Хорошо, что они, мои товарищи, были, а то кто бы писал эти строки!

С каждым часом острова сближались, смыкались как две плиты пресса, между которыми был зажат наш маленький плот. Мы всматривались в горизонт то со вспыхнувшей надеждой, когда берег не просматривался, то с отчаянием, если обнаруживались ранее не замеченные барханы. Наверное, мы ждали море уже не ради спасения, а в первую очередь из-за возможности отдохнуть, когда плот под парусами выйдет в море. Каждый шаг давался труднее пяти пройденных в первый день волока. Уже, наверное, сказывалось многосуточное употребление морской воды. Желание пить превратилось в навязчивую идею. Вспоминал ручьи, озера, лужи, снег, лед. Всегда помнил, что в баке, укрытом от солнца мокрой тряпкой, есть пресная вода, много воды, способной меня насытить. За день мы теперь обменивались одной-двумя фразами, а те были односложны. Да. Нет. Сил на пустую трепотню не оставалось. И обстоятельства к тому не располагали. Сергей еще готовил, но не старался усладить наши вкусы. Мука кончилась, оставив только сладкие воспоминания о хлебных лепешках. В ход пошел плесневелый «геркулес». Вначале плесень отбирали и выбрасывали, но потом рассудили, что это почти пенициллин — лекарство, от него хуже не станет, и ссыпали все в кастрюлю. Освободив рюкзаки от одежды и прочего груза, Сергей перевернул и вытряхнул их над одеялом. Он вспомнил, что когда-то здесь хранились буханки хлеба. Немногие выпавшие крошки вперемешку с грязью он отправил в суп. Получившаяся похлебка отдавала гнилью, но была съедена до последней капли.

После обеда, не сговариваясь, устроили краткий отдых. Лежали на плоту, который тихо вздрагивал на мелкой волнешке. О плохом уже не думалось. Нами овладело безразличие. Важны были только эти минуты неподвижности. Не кружится голова, не болит желудок, не ноют мышцы, тело находится в состоянии покоя, столь для него желанного и необходимого. Встать — значит вновь обречь себя на страдания.

В который раз подумал, что у нас не осталось физических сил, чтобы разобрать и перетащить плот к морю. Я клял себя, что не решился настоять на этом раньше, когда силенка оставалась.