И куда пьяное расслабление членов делось! Мы кричим: слезай, мол, куда ты? А он уже в верхнем ряду из окна выглядывает, как безобразная икона. И только тут мы скумекали: крест хочет сбросить. Иконы-то музейщики забрали, а крест как был наверху, так и возвышается. Недолго он там возился, и слетело Распятие прямо на амвон. А было оно расписное, красивое, Христос был изображён на нём. И руки так раскинуты, словно Он всех хочет обнять или всех к Себе зовёт.

Мы сначала подумали, что Парфёныч теперь успокоится: чего, мол, не вытворишь по пьяни, – но он разошёлся ещё больше. Давай, дескать, по последней, и я пошёл крест в огороде ставить. Пугало для птиц из него сделаю. И ведь поставил! В тот же день. На верхушку Распятия надел старую рваную ушанку, а на пробитые гвоздями ладони натянул свои рабочие рукавицы. Всё село сбежалось смотреть.

Бабы, конечно, облаяли его, орали так, что в соседнем селе слышалось эхом, одна пыталась ему глаза выцарапать. Жена Парфёныча больше всех кричала на него, вилами грозилась. Мужики смотрели на дело по-разному. Одни иронично, в некотором роде, усмехались непонятно чему, другие удивлялись лихости Парфёныча, третьи – между собой поговаривали: мол, дурак дураком, чего с него взять-то. Только баранку крутить и умеет.

И неизвестно, чем бы дело кончилось, скорей всего, отдубасили бы его бабы, но тут откуда ни возьмись закружила в небе стая белых голубей, слетела вниз и облепила Распятие, прямо всё сверху донизу. А у нас в селе только Ванька-встанька (вообще-то он Иван Иваныч Неваляшкин) держит голубей, но у него сизари и ни одного белого. Представляете, какая тишина настала. Казалось, на всём белом свете она одна такая царит и никогда не кончится. Только что бабы орали, а тут некоторые прямо в голос зарыдали. У мужиков глаза тоже на мокром месте. Баба Маня, которая после войны у нас церковным старостой состояла, прошептала совсем тихохонько: «Святый Дух снизошёл на Распятие». И все услышали.

Парфёныч сгорбился, ушёл молча в дом. Народ ещё долго любовался картиной голубиной любви. То перелетают с одного места на другое, то неподвижно сидят, на нас внимательно смотрят, то клювиками соприкасаются, в некотором роде. Не заметили мы, как сумерки упали. Расходиться стали уже в темноте. Жена Парфёныча ушла к сестре ночевать. А я после того случая о Боге задумался.

Ночью Распятие исчезло. В селе сразу появились разные версии. Первая: Парфёныч ночью изрубил его и сжёг. Вторая: кто-то взял его тайно и спрятал от греха подальше. Третья, самая популярная:

Распятие голуби унесли. Но на простой вопрос: куда унесли-то? – никто ответить не мог. Да и как они умудрились бы поднять его в воздух? Тяжёлое всё же. Хотя если говорить о чуде, то тут ничего не возможного нет, и тяжесть тут ни при чём.

Парфёныч утром не вышел на работу. А в одиннадцатом часу он прошествовал через всё село в МТС, там у нас телефон есть. Руки же держал в стороны, как на Распятии нарисовано. Они у него не опускались. Так и шёл через всё село от реки до взгорка, где за храмом МТС стоит. И знаете, ни одной насмешки, никакого злорадства. Выстроился народ в два ряда – слух-то по селу молнией пролетел – и провожал его сочувственными взглядами. А он идёт-планирует, руками покачивает, бедолага, как самолёт крыльями, в некотором роде. Часа через три за ним приехала «скорая помощь» из района. Оказалось, руки у него ночью поднялись в стороны, и никак их не заставишь прижаться вдоль тела, как раньше. Так и не спал до утра.

Дальше знаю только по слухам, которые достигли села. Врачи в больнице ему тоже не помогли. Тогда Парфёныч якобы сам попросил пригласить батюшку. О чём они там говорили втайне, никто, конечно, не знает, но руки у него, однако, опустились. В село же он не вернулся. Жену бросил. Куда сгинул, никто не ведает. Давно это случилось. Ещё в кукурузные времена [1] .

Храм уже лет двадцать как вернули. Тогда мы с батюшкой сразу же отправились в музей. Образ'a иконостасные нам не отдали, хотя у нас документ имелся от владыки нашего. Иконы, сказали солидно, нуждаются в особом режиме хранения, а в церкви, дескать, такового не имеется.

Ну, накупили бумажных изображений, наклеили на пятислойную фанеру и вставили, а то ведь дыра на дыре. Страх! Конечно, вид совсем не тот. Бумага, она и есть, в некотором роде, бумага.

Всем миром собрали денег на иконы, поехали в область. Только на две иконы – Спасителя да Богородицы в нижнем ряду – и хватило. Дорогущие они нынче. Даже представить себе не мог, как цены на святыню кусаются.

Теперь вот опять с миру по нитке собираем: крест на верх иконостаса заказали.

Между прочим, Ваня Неваляшкин недавно белых голубей прикупил – орловских турманов: замрут в высоте, потом свернутся клубочком и падают камнем, а затем вдруг расправят крылья и вертикально садятся на крышу. Теперь они нам постоянно напоминают о спасённом Распятии.

Май 2020 года

Как-то раз, когда я уже кое-как ходил, решил прогуляться в пригоспитальном парке и там на зелёной крашеной скамейке заметил врача, который делал мне операцию. Попросив дозволения, подсел к нему.

Спрашиваю:

– Очень сложный случай был у меня, Виталий Аркадьевич?

Хирург долго молчал, глядя на меня так, словно видел впервые. Ну, конечно, мой живот он знал лучше, чем лицо. Потом перевёл взгляд на небо, на клубы кучевых облаков, которые, зависнув над парком, казалось, решали – пролиться дождём или нестись, как перекати-поле, всё дальше и дальше по воле капризного, переменчивого ветра. Глаза его рассеянно заскользили по выбеленным корпусам госпиталя, по больным, осторожно передвигавшимся по дорожкам парка – кто прихрамывая, кто на костылях. Полосатые пижамы и застиранные махровые халаты не могли скрыть военной выправки их обладателей. Вдруг доктор пытливо и остро взглянул на меня, словно хотел убедиться, что мне можно доверять.

– Да, случай непростой, – наконец заговорил он, – но дело не только в тяжести ранения. Накануне друзья уговорили меня отметить день рождения. У моего коллеги и друга после трёх дочек-погодков родился наконец пятикилограммовый сынище. На радостях все зд'oрово поддали. Не знаю, что на меня нашло, может, тоже о сыне размечтался. Так, как в тот раз, я не напивался никогда в жизни. Засиделись допоздна. А тут в четыре утра – поспал-то всего часа два – звонок из хирургии: привезли гражданского, но пострадал на поле боя, поэтому доставили к нам в госпиталь, полон живот осколков, критическая потеря крови, нужна срочная операция. Привёл себя в порядок, насколько мог. Некоторые вот примут пару рюмочек, и за скальпель. А мне нельзя похмеляться, организм не такой – не позволяет. Прислали за мной машину. Голова трещит, руки-предатели трясутся. Массировал их всю дорогу. Приехал, а вас уже подготовили к операции, анализы готовы. Все в сборе в операционной, а у меня руки «нерабочие». Кляну себя на чём свет стоит.