Студитский, приезжая сюда, всякий раз восхищался размахом дел. И в тот день, когда они с мичманом сошли с поезда в Казанджике и зашагали к строящейся водонапорной башне, сказал не без гордости:

— Видал, моряк, какая силища собралась?

— Дармоедов много, капитан, — сказал Батраков. — Что ни купец — то дармоед, что ни приказчик — плут. А таких тут больше половины.

— Ну, мичман, — недовольно отозвался Студитский, — вы сегодня настроены на меланхолический лад.

— Да ведь досада берет, Лев Борисыч. Солдат или дехканин не успеет рубль заработать, а на этот рубль сразу все торгаши кидаются. Сунул бы я каждому по лопате, пусть бы мне котлован копали. А то жрут, да спят, да последнюю шкуру дерут с солдата и дехканина!

— Ладно, Иван Гордеич, не кипятись, — попросил капитан. — Прав ты, конечно, и возражать тебе я не стану. Но, как говорится, всему свое время. Построим дорогу, города, тогда можно будет и купцам всыпать. Вот устроим крестьянские коммуны, образуем земельные запашки, глядишь, и купцы попятятся.

— Да ведь земельные запашки тоже не скатерть-самобранка, — заметил Батраков. — Да и не аршинами измеряется тут богатство, а каплями воды. Но вода-то в руках богачей — баев!

— Ничего, ничего, мичман, дай одно сделать, потом и в другом разберемся.

Над Кюрендагом давно уже темнела туча и слегка погромыхивало в ней: не зря с утра так шпарило солнце. Очередной высверк молнии ярко озарил предгорья, и пахнуло дождевой влагой.

— Дождь будет, — сказал Батраков. — Видите, заряды какие?

— Вижу, конечно. Но сегодня и мы с вами заряжены под стать этой туче, — засмеялся Студитский. — У сталось, вероятно.

— Я бы не сказал, — вновь возразил Батраков. — Просто я, в отличие от вас, не очень-то верю этой разномастной силе. В Европе уже вовсю капитал властвует, а мы тут аграрный мирок затеваем. В Европе грохочут станки и машины. Там множится рабочий люд, там расправляет крылья свобода. Нельзя пам опираться на мусульманский мирок. Его основной движитель — ислам — безнадежно отстал от передовых философских учений!

— Вы сегодня в ударе, мичман! Дождь пойдет непременно. Уже накрапывает.

Снова желтый зигзаг молнии прострелил тучу и загрохотал гром.

— Идемте, иначе не успеем! Вымокнем до нитки, — поторопил капитан.

— Ничего, это полезно.

Оба посмотрели на небо и не спеша пошли к железнодорожному составу, который стоял в версте от станции. Дождь застал их в пути. Бежать не стали — пусть мочит. Дождь в Каракумах редкость: с самого мая не было ни капли дождя. И, уже подходя к поезду, прибавили шаг, а потом побежали, ибо с неба посыпался град, крупный, с голубиное яйцо. У них даже не хватило духу добежать до генеральского вагона — вскочили в первый попавшийся тамбур.

— Ну и ну! — удивился Студитский. — Ничего подобного я тут раньше не видел!

— А какой был невинный денек! — крикнул мичман, в шуме падающего града не слыша собственного голоса.

Суматохи, возникшей в лагере, вообще не было слышно: только метались люди возле юламеек и бежали, прячась в вагонах и под ними. Жиденькие парусиновые палатки, укрепленные на кольях, вовсе не выдержали обрушившейся тяжести — повалились одна за другой. В самом поселении наблюдалась такая же суматоха, но скоро и там все замерло — все живое попряталось. Лишь грозная стихия природы властвовала в этом, казалось, маленьком и слабосильном мирке.

Студитский посмотрел на часы. Прошло почти полчаса, как они стояли в тамбуре, спасаясь от града под крышей, но ледяные струи с неба падали с прежней силой. Вот уже целые потоки воды зашумели под колесами. "Как бы не смыло дорогу, — подумал капитан, но вслух этого не сказал, боясь показаться смешным. — Наверное, дорога рассчитана и не на такие стихии", — успокоил себя. Мичман тоже выглядел озабоченным. Он даже осунулся от напряжения.

— Надо бы выкатить состав с равнины на высокую насыпь, — сказал он. — Рельсы сплошь залило.

— А если насыпь размоет, тогда и вовсе худо будет! — отозвался Студитский.

Постепенно град сменился дождем, затем перестал и дождь. И на месте черной тучи, лежавшей на горах, разлилось зарево. Это закатившееся солнце посылало последний жар своих могучих лучей. Студитский первым спустился с тамбура и позвал мичмана. Ступая по щиколотку в воде, они добрались до двух передних вагонов. Генерал Анненков, в белом кителе, молча стоял в тамбуре, сложив на груди руки.

— Живы, господин доктор?! — воскликнул он. — Как думаете, не наделал бед этот, прямо скажем, не азиатский град?

— Будем надеяться на лучшее, господин генерал.

— Хорошо, залезайте сюда, — сказал Анненков и приказал помощнику, чтобы велел солдатам поднимать сваленные градом палатки.

Вновь началась суматоха, но уже деловая — с ворчанием и матерщиной. Анненков понаблюдал за работой солдат-железнодорожников и велел машинисту, чтобы разводил пары: пора отправляться в Молла-Кара.

Еще полчаса, и поезд тихонько пошел на запад. Генерал пригласил доктора к себе в купе, на ужин. Батраков прошел в тамбур и, встав у открытой двери, начал смотреть на утопающие в темноте надвигающейся ночи копетдагские горы. В широких трещинах разорвавшихся туч загорелись звезды. Батраков подумал: "Сколько же придется ехать и когда состав приплетется в Молла-Кара, если будет двигаться черепашьим шагом?" И тут услышал со стороны гор необычный, всепоглощающий шум. Сразу же заскрипели тормоза, и поезд остановился.