Особенность подхода М. Лёве в том, что «Янь те лунь» вписывается в чисто ханьский историко-идеологический контекст, а исследователь тем самым избавляется от необходимости пользоваться ярлыками «школ», существовавших с V-IV вв. до н. э., объяснять, почему чиновники центрального аппарата, если они «легисты», так часто цитируют конфуцианские тексты и т. п. Уязвимость этого подхода непосредственно вырастает из этой особенности: он а) предрасполагает к чисто эмпирическому описанию (правда, в контексте случаев конфликта со 104 г. до н. э. по 9 г. н. э.) идейных позиций участников дискуссии 81 г. до н. э. (которые при этом М. Лёве подчас излагает чересчур рационалистически) и б) не учитывает то обстоятельство, что кандидаты на должности именуются в «Янь те лунь» конфуцианцами, а это по меньшей мере свидетельствует о неполноценности замены в данном случае термином «реформист» термина «конфуцианец», который помогает правильно структурировать идеологический материал.

В дальнейшем, уже после появления работы Ван Ли-ци (1983) и наших статей, М. Лёве (1986) развил свою теорию, высказав мнение, что принятие императорского идеала при Хань частично совершилось благодаря выработке новых политических концепций; династия искала моральное и интеллектуальное оправдание, выраженное в сверхъестественных терминах, которое бы легитимировало ее правление, и успешно завершила поиски ко временам Ван Мана [31] и Восточной Хань. Эти результаты были достигнуты в ходе двухвекового спора между модернистами и реформистами по вопросам религиозным, интеллектуальным, политическим, экономическим, а также престолонаследия. М. Лёве считает, что модернистскую и реформистскую позиции нельзя полностью отождествить с легистской и конфуцианской школами мысли, «хотя бы потому, что эти школы едва ли проявились как отдельные четко определенные единицы в первые два века до Р. X.», а спорные вопросы, по которым расходились государственные деятели Хань, никоим образом не были тождественны тем, которые затем стали критериями для различения легистской и конфуцианской мысли. При этом М. Лёве признает, что модернистская политика восходит к империи Цинь, управление которой основывалось на принципах Шанского Яна, Шэнь Бу-хая и Хань Фэя, а реформисты приняли этические правила Конфуция в качестве своего идеала.

Эти дополнения М. Лёве свидетельствуют, что, как он ни старается обойтись без концепции школ легистов и конфуцианцев, ему это не вполне удается, ибо его «модернисты» полагаются на «административные методы» легистов «Шан Яна или Ли Сы», а его «реформисты» сдабривают эти методы «милосердием», восходящим к «гуманистическим идеалам Конфуция, Мэн-цзы или Мо Ди [31а]» [131] .

Проведенный нами анализ показал, что в древнем Китае представления о «школе» мысли (цзя [32]), о творчестве-продолжательстве и учительстве-ученичестве строились по моделям династийных и клановых представлений. Представление о «школе» унаследовало от последних мысли об особой творческой роли своего основателя и о передаче его духовного «наследия» в одном направлении, по вытянутой в линию цепочке с маркированным началом. Считалось, что его ученики принимают его «наследие», совершенствуют и передают своим ученикам, следуют его «воле» и преображают «волю» своих учеников по своему подобию, и так из поколения в поколение. Полагали, что «школу» (как и клан) характеризует единство «намерений», «стремлений», которые у каждой «школы» свои, и что именно этим «школы» разнятся между собой. При этом в ханьском сознании мысль «школы» не была дифференцирована от «воли» и не рассматривалась как продукт чистого интеллекта; напротив, сплав мысли и «воли» «школы» считали в целом эманацией уникальной творческой личности основателя, несущей на себе отпечаток этой личности: так, жестокость, отличающую легизм, выводили из жестокости и отсутствия милосердия в характере основателя легистской школы Шанского Яна, явленных в его делах и сочинениях. Архаическая недифференцированность мысли и «воли» проявилась и в представлении, что книга — это декларация авторской «воли»; при этом каждый автор мыслился как основатель собственной «школы», а его книга считалась содержащей «слова одной школы». Поэтому представлению о «школе» был присущ высокий персонализм, а для культуры был характерен «персоналистический» подход к идеям как «духовной собственности», интерес к родословным этих идей [132] .

Думается, такая концепция «школы» отражает, в частности, реальность существования школ мысли во II-I вв. до н. э. Именно в эту эпоху они были систематически описаны и наделены различительными признаками в трактатах Сыма Таня и Сыма Цяня [133] (а затем Лю Синя [33] и Бань Гу [34] (I в.); из последнего трактата следует, что при Западной Хань писали последователи школ конфуцианцев, даосов, инь и ян, легистов, дипломатов, эклектиков, земледельцев, не говоря уж о школе «незначительных увещаний (или высказываний)» (сяо шо [35]) [134] . Следовательно, признаки первоначального конфуцианства и легизма сохраняли, по мнению Сыма Таня и Сыма Цяня, Лю Синя и Бань Гу, актуальность и для западноханьского (эклектического) конфуцианства и легизма.

Кроме того, политические доктрины обоих учений известны как «путь гегемона» и «путь истинного царя»; их доханьские и ханьские описания дошли до нас вместе со свидетельством императора Сюань-ди (I в. до н. э.), что «дом Хань» правит, используя «смешение» (цза [36]) обоих «путей» [135] , т. е. сочетая легистскую и конфуцианскую политические доктрины. Поэтому отказ М. Лёве описывать историю в терминах спора между «школами» из-за их недостаточной структурированности, да еще со ссылкой на более поздние критерии для различения конфуцианства и легизма не слишком убедителен.

В результате ему вряд ли удалось представить и спор ханьских «модернистов» и «реформистов» вообще и, по его словам, главную их дискуссию 81 г. до н. э. как столкновение двух органических внутренне связных мировоззрений. Он скорее дает слабо структурированное эмпирическое описание позиций сторон в споре, ориентированное на изложение их практических программ. Быть может, поэтому он переоценивает «реализм» модернистов (включая Сан Хун-яна), что ведет к некоторой деформации картины их мировоззрения. Едва ли правомерно также утверждать, как это делает М. Лёве, что при Цинь и в самом начале Хань обладание императорской властью имело оправдание, выраженное лишь в «материальных терминах»; это такое же упрощение, как трактовка Чжан Ле (1977) циньской официальной идеологии как легистской, а официальной идеологии времен У-ди как конфуцианской [136] . Государственные доктрины империй Цинь и Хань носили эклектический характер, сочетая элементы разных учений, в том числе конфуцианства и легизма, с устойчивым ядром — представлением о совершенномудром царе-мироустроителе, об универсальной монархии. О том, что это представление входило в государственную доктрину при Цинь, свидетельствуют надписи на циньских стелах, императорский титул хуан ди [37] и другие признаки [137] .

Проблема соотнесения спорящих сторон с классами, социальными группами частных собственников и государством, или вопрос о том, кого представляют оппоненты, привлекала внимание в особенности марксистских ученых в КНР, которые пытались связать спорящие стороны в «Янь те лунь» с самыми разными силами общества. Ученые 50-х гг. Го Мо-жо и Ван Ли-ци видели в конфуцианцах в «Янь те лунь» представителей купцов и класса землевладельцев из народа, а в легисте Сан Хун-яне — защитника интересов императорского правительства и государства в целом [138] . В 60-х гг. Ху Цзи-чуан попытался доказать, что экономические взгляды Сан Хун-яна определила точка зрения класса купцов (особенно крупного торгового капитала), отсюда его теория о важности торговли. По этому токованию, Сан Хун-ян представлял точку зрения купцов, но указанную теорию использовал не только в их интересах, а — шире — для укрепления феодальных финансов и централизованной власти феодальных землевладельцев; конфуцианцы в дискуссии 81 г. до н. э., судя по их экономическим взглядам, представляли интересы крупных землевладельцев [139] .

Во время антиконфуцианской кампании 1972-1975 гг. в КНР «Янь те лунь» был широко использован как памятник идеологической борьбы конфуцианской и легистской школ и получил социально-экономическую и классовую интерпретацию в соответствии с задачами кампании. В ряде статей идеологов этого периода Ло Сы-дина [37а] и других [140] легист Сан Хун-ян трактуется как представитель интересов прогрессивного феодального класса новых землевладельцев и их «диктатуры» — централизованного государства, сторонник его единства, централизма и обороны, а спорившие с ним конфуцианцы — как представители реакционного сговора консерваторов из класса крупных землевладельцев с остатками сил реставрации рабовладельцев (т. е. ханьских удельных царей с крупными рабовладельцами — ремесленниками и купцами), сторонники восстановления рабовладельческого строя, раскола страны и капитуляции перед агрессией рабовладельцев сюнну [141] . Эта идеологическая схема еще встречается в отдельных научных работах 80-х гг., даже в такой значительной, как труд Ван Ли-ци (1983). Тот тоже считает, что конфуцианская школа представляла интересы класса рабовладельцев, а легистская — интересы класса новых землевладельцев и что конфуцианцы во время дискуссии 81 г. до н. э. взяли под защиту могущественные дома и знать, а также крупных купцов; он наследует также стиль идеологов антиконфуцианской кампании [142] .