В нашей телеграмме были такие слова:

МЫ ЛЮБИМ ТЕБЯ. ТВОЯ МАМА И ТВОЙ БРАТ.

А вот телеграмма Элизы:

Я ВАС ТОЖЕ ЛЮБЛЮ. ЭЛИЗА.

Элиза не разрешала себя фотографировать. Она поручила своему адвокату купить закрытую будочку для священника, который принимает исповедь, и он ее приобрел – после сноса какой-то церкви.

Она там сидела, когда давала интервью телевидению.

А мы с мамой смотрели эти интервью по телевизору, мучались, держась за руки.

Низкое контральто Элизы стало совсем незнакомым, и мы даже боялись, что в будке засела какаято самозванка, но это все же была сама Элиза.

Помню, как репортер с телевидения спросил ее:

– А как вы проводили время в клинике, мисс Свейн?

– Пела, – отвечала она.

– Что-то определенное пели? – спросил он.

– Одну и ту же песню, целый день, – сказала она.

– Что же это была за песня?

– «В один прекрасный день мой Принц придет», – ответила она ему.

– Вы ждали какого-то определенного принца – вашего будущего спасителя? – спросил он.

– Ждала своего брата-близнеца. Но он, ясно, оказался свиньей. Так и не явился.

Мы с матерью, разумеется, ни в чем не возражали Элизе и ее адвокату, так что она без помех завладела своим богатством. И первым делом скупила половину прав на профессиональную футбольную команду «Патриоты Новой Англии».

Эта покупка наделала еще больше шуму. Элиза по-прежнему не хотела выходить из своей будки к телерепортерам, зато Мушари объявил на весь мир, что там, внутри, она сидит в футболке их цветов – синей с золотом.

В том интервью ее спросили, держат ли ее в курсе злободневных событий, на что она отвечала:

– Разумеется, я не виню китайцев за то, что они отправились восвояси.

Она имела в виду то, что Китайская Республика закрыла свое посольство в Вашингтоне. К тому времени миниатюризация людей в Китае так далеко шагнула вперед, что их посол был ростом всего шестьдесят сантиметров. Он распрощался со всеми в теплой и дружественной обстановке. Он заметил, что его страна прекращает дипломатические отношения по одной простой причине: что бы ни происходило в Соединенных Штатах, для китайцев это не представляет ни малейшего интереса.

Элизу спросили, почему же она так безоговорочно поддерживает китайцев.

– Разве цивилизованная страна может интересоваться такой чертовой свалкой, как Америка, – сказала она, – где некому даже о собственной родне позаботиться?

Но вот настал день, когда Элизу и Мушари увидели на Массачусетском мосту, они шли пешком из Кэмбриджа в Бостон. День был теплый, солнечный. Элиза была под зонтиком от солнца. Одета она была в футболку своей футбольной команды.

Господи ты Боже мой, ну и вид был у бедняжки!

Она так сгорбилась, что ее лицо было на уровне лица Мушари – а Мушари ростом не больше Наполеона Бонапарта. Курила она не переставая. Кашляла так, что, казалось, надорвется.

Мушари вырядился в белый костюм. При нем была тросточка. И в петлице у него красовалась алая роза.

Мушари и его клиентку вскоре окружила дружески настроенная толпа, и, конечно, там были съемочные группы кино и телевидения и газетные репортеры с фотокамерами.

Мы с мамой смотрели их по телевизору в прямом эфире, признаюсь, с ужасом – потому что процессия продвигалась все ближе к моему дому на Бикон-Хилл.

– Ой, Уилбур, Уилбур, Уилбур, – причитала мать, глядя на экран, – неужели это и вправду твоя сестра?

Я ответил горькой шуткой – без улыбки:

– Или это твоя единственная дочь, мама, или такая разновидность ящера, называемая панголин, – сказал я.

Мать была не готова к встрече с Элизой. Она поднялась в свои апартаменты, наверх. Мне не хотелось, чтобы прислуга присутствовала при шутовском представлении, которое задумала Элиза, – так что их я тоже отослал по комнатам.

Когда зазвонил звонок у входной двери, я сам пришел открывать. Я улыбался – панголину, камерам, толпе.

– Элиза! Дорогая моя сестра! Какая приятная неожиданность! Входите, входите! – сказал я.

Приличия ради, я сделал слабую попытку прикоснуться к ней. Она отшатнулась.