Псы – все, кроме Бенджи – пребывали в тихом восторге. Вдоль забора, подальше от растений, были разбросаны куски мяса и хлеба. В дальнем углу валялись куриные грудки и даже тухлая рыба! Псы – все, кроме Бенджи – наелись до отвала. Бигль же питался святым духом. Он набрасывался на борозды в земле и делал вид, что ест вместе со всеми, подняв хвост и извиваясь, пока остальные не закончили. Насытившись, стая покинула сад и вернулась в Хай-парк, бродя по окрестностям до наступления сумерек.

Первая ночь в роще прошла настолько тихо, как будто место, которое они обнаружили, вовсе не было никаким садом смерти. Никто не умер. Все крепко спали, а наутро вернулись в сад. То же повторилось и на следующий день. (Казалось, запасы мяса, хлеба и рыбы никогда не улетучатся.) На третий раз воля Бенджи подверглась испытанию. Голодный, усомнившийся в опасности этого места, он уже испытывал искушение сожрать мясо с земли. Но не стал, решив потерпеть еще немного. Однако, когда они шли обратно по парку, подбирая всякую мелочь просто охоты ради, Бенджи заметил, что Фрик и Фрак идут как-то странно – шатаясь, словно вот-вот потеряют равновесие. Более того, у всех псов – кроме Бенджи – закровили морды.

Той ночью в роще Бенджи не давал уснуть, страшил вой боли (который он имитировал), слабая дрожь бьющихся в агонии товарищей по стае (которой он подражал), влажное дыхание Фрика, Фрака и Рози. Когда взошло солнце, он отважился понюхать их тела, чтобы поверить в смерть, которую им принес. Хотя Фрик, Фрак и Рози еще не испустили дух, они лежали совершенно неподвижно. Они не могли ни подняться, ни залаять. Подозрительный и осторожный, Бенджи оставался с ними до следующего утра, пока не убедился, что они мертвы.

Аттикус, по всей видимости, куда-то исчез. Возможно, он чувствовал приближение смерти и хотел встретить ее в одиночестве. Как бы то ни было, Бенджи больше никогда не видел вожака стаи. Впрочем, судя по агонии остальных, пес был мертв.

Об этой бойне Мэжнун услышал только в самых общих чертах. Из рассказа Бенджи выходило, что какая-то странная болезнь или что-то в этом роде, – пощадившее самого бигля – прикончило то, что некогда было сильной стаей. «Только подумай, – торжественно заявил Бенджи, – из псов, сидевших в клетках в ночь перемен, в живых осталось только двое, может быть, трое». Двое или трое псов, знавших то же, что знали они с Мэжнуном. Некоторое время они молчали.

– Мне было жаль увидеть столько смертей, – наконец произнес Бенджи.

– Да, – кивнул Мэжнун, – столько смертей кого угодно заставят печалиться.

– А воды попить не найдется? – спросил бигль.

Мэжнун был слишком проницательным, чтобы не обратить внимание на туманность рассказа Бенджи о последних днях стаи. Пудель насторожился. Но его недоверие было частью смешанных чувств, которые он испытывал к биглю. К смутной антипатии примешивалось ощущение братства. Бенджи был последним или одним из последних псов из его стаи. Мэжнун чувствовал ответственность – возможно, чисто инстинктивно, как более сильный из них двоих. Тем не менее, часть его все же предпочла, чтобы Бенджи находился где-нибудь в другом месте. Мэжнун ощущал какую-то тревогу, но прежде чем решить, что делать с биглем, нужно было научить его человеческому языку, как он обещал.

Это оказалось труднее, чем предполагал Мэжнун. Сам он начинал со словарного запаса примерно в сотню человеческих слов. Потом он терпеливо его расширял. Он думал сначала научить Бенджи основным словам и фразам («еда», «вода», «гулять», «не трогай меня» и так далее), а затем рассказать ему о контексте и нюансах. Именно так и работал их собственный, собачий праязык: оттенки значений всем понятных «гав-гавов» передавались позой, тоном или зависели от ситуации. Но как он объяснит Бенджи, что для людей определенные слова одновременно означают и не гарантируют того, что они должны означать? Например, Мэжнун не мог представить себе слова более фундаментального, чем «еда» или то, что с ней связано: «есть», «голод», «я проголодался». Он не мог придумать другое такое слово, кристально-ясное значение которого было бы столь же важно. И вот однажды вечером они с Нирой вместе проводили время на кухне. Он лежал на полу, положив морду на лапы, и слушал, как она читала ему газету. Из спальни по пояс раздетый вышел Мигель и спросил:

– Ты голодная?

– Я могла бы и поесть, – ответила Нира.

– Что ты могла бы съесть?

– А какие будут предложения?

– Я имел в виду ужин. А ты о чем подумала?

– Ну, – протянула Нина, – раз ты хочешь только поужинать… Я-то надеялась, ты будешь не прочь отведать мои булочки.

– В таком случае, – произнес Мигель, – нам следует удалиться для обсуждения меню.

И вместо того, чтобы есть, они пошли в спальню, закрыли за собой дверь и, насколько Мэжнун мог судить по доносящимся оттуда звукам и запахам, принялись спариваться. Это озадачило его на какое-то время. Не потому, что Нира с Мигелем спарились, а потому, что они, похоже, объединили две очень важные вещи: еду и совокупление. Мэжнуну это показалось нелепицей. Лучше бы Мигель вошел, говоря о какой-то тривиальной вещи вроде мытья полов, что бы и означало его желание спариться. Это сбивало бы с толку не меньше, но хотя бы не столь фундаментально что ли… Пудель начал уроки человеческого языка с предупреждения.

– Послушай, маленький пес, – начал он, – люди не всегда имеют в виду то, что означают звуки, которые они издают. Ты должен быть осторожен.

– Уверен, все именно так, – ответил Бенджи, которого совершенно не волновали нюансы человеческого языка. Он хотел просто выучить его, видя, как устроился Мэжнун. Его положение было весьма завидным, и Бенджи предположил, что связано это было как раз со знанием человеческого языка.

Бигль не принял всерьез предупреждения Мэжнуна еще и потому, что они оба были знакомы со странностями, таящимися и в их языке. Взять, к примеру, манеру речи Принца:

Мы двинулись к равнинам —

Менялся травяной покров —

Тропой, что выбрала Графиня.

Истерлось ее имя,

Но путь все брезжит вдалеке.

Земля ничто не забывает.

или

Облитым быть – дело принципа