Прежде всех соотечественников называли лишь врагами и отщепенцами.

Нынче все, как один, стали друзьями.

И полилась на страницы газет и журналов патока малоквалифицированной, нередко полуграмотной информации. Боль и кровь, погубленные таланты, исковерканные судьбы становятся расхожей темой. А там, где мода, где поспешная бойкость пера, там всегда досадные передержки, вымыслы, фактические ошибки… И в итоге искажение горькой исторической правды.

Эмиграция со своими многочисленными политическими, бытовыми, национальными оттенками — слишком сложное явление, как это отметил еще несколько десятилетий назад известный поэт и критик русского зарубежья Георгий Адамович.

С очень разными людьми сталкивались мы за рубежом. Но приоритет общечеловеческих ценностей, провозглашенный нашей страной, означает широкое непредвзятое видение мира, в том числе возможность и необходимость диалога с самыми разными людьми. А если эти люди — наши соотечественники?

И вот еще о чем, пожалуй, напоследок стоит упомянуть.

Время, события, атмосфера, настроения в нашей стране меняются стремительно как никогда. То, что было новостью утром, к вечеру уже устаревает. Каждый день приносит что-то новое.

А книги?

Процесс их издания по-прежнему крайне замедлен. Книги не поспевают за событиями.

Когда мы брались за работу о судьбах русской эмиграции, мы не были до конца уверены, увидит ли свет все то, о чем мы пишем. И вот пришла наконец верстка, потом сверка, и само слово «эмигрант» уже звучит иначе, стремительно теряя некий жестковатый, отчужденный оттенок. Да и как же иначе? Каждый человек теперь имеет право покинуть свою страну и вернуться домой, если захочет — так ведь говорится в Венском документе, подписанном Правительством.

И слава богу. Через трагический зигзаг, стоивший народу многомиллионных жертв, страна наконец-то с трудом выбирается из ухабов и колдобин на дорогу, по которой движется человечество.

В своей работе мы не стремились поспешать за событиями.

Мы хотели рассказать только о тех, с кем знакомы, с кем жили рядом, сталкивались на улицах. Со многими из них мы продолжаем поддерживать отношения и сейчас. Некоторые стали нашими близкими друзьями.

О них, наших соотечественниках, эта книга.

Последний из могикан

Лауреат Нобелевской премии профессор Василий Васильевич Леонтьев.

1

В один из холодных зимних дней без снега, каких в Нью-Йорке много, когда ветер с океана сбивает с ног, мы собираемся в Нью-Йоркскую публичную библиотеку, расположенную на перекрестке 5-й авеню и 42-й улицы. Весь день от ветра пошатывало небоскреб, в котором мы живем. Кажется, ветер раскачивает даже автобусы, не только мотает деревья на крышах, по которым, выглянув в окно, легко определить погоду.

Вот и знаменитые львы, оберегающие с двух сторон торжественную лестницу библиотеки, на ступенях которой отдыхают и приезжие и жители города, тем более что по незапамятной традиции по углам лестницы обычно играют оркестры, собирая вознаграждение.

Сегодня на лестнице никого. Холодно, неуютно. Поднимаемся по ступеням, входим в гулкий, отделанный темным камнем холл. Мир перестает пошатываться. Здание старое, могучее, построенное в XIX веке. Мы идем на прием, посвященный памяти основателя славянского отдела библиотеки. Событие не такое уж великое в жизни огромного разноплеменного города. Но почему так много народу в раздевалке? Заняли очередь. Увидели впереди давнюю знакомую, дочь Джорджа Кеннана — Грейс Кеннан-Уорнке. Грейс в годы войны, когда ее отец работал в американском посольстве в СССР, жила в Москве, училась в московской школе, в детстве мы ходили с ней по одним переулкам, только разошлись во времени. Она любит Арбат, вспоминает свою школу.

Мы отходим от своего места вперед, поздороваться с Грейс. И тут же получаем в спины, по-русски:

— Ну вот, начинается!

— А что такое? — оборачиваемся мы.

— Ничего, — бурчит себе под нос невысокий, сухощавый, темноглазый старик. Из вредных, думаем мы, типичный московский скандалист, и продолжаем разговаривать с Грейс.

— Там, где собираются русские, там вечно очереди и беспорядок.

Грейс смущается.

— Так вот всегда, — продолжает свое старик. Глаза у него быстрые, молодые, очень цепкие. Он внимательно нас изучает. Обоих. Чего-то для себя не поняв, отворачивается.

Прием на втором этаже, в славянском отделении. Перед входом в зал стол, на котором раздают наклейки с нашими именами. Ходим, знакомимся, сталкиваемся с темноглазым стариком, призывавшим к порядку. С любопытством читаем имя: «Василий Леонтьев».

— Вы тот самый Леонтьев?

— Ну…

— Экономист, знаменитый…

— Насчет этого не знаю, может, есть другой Леонтьев.

— Нобелевский лауреат, по экономике…

— Ну я. А вы кто?

Мы представляемся. И тут старик из очереди внезапно преображается. Нет, он не становится дружелюбно улыбчивым, вовсе нет. Он все так же сосредоточенно насуплен. Он решительно берет нас обоих под руки и отводит в сторону от вращающейся толпы — набирающего скорость приема.