Переводчики: Karmenn, Talita

Редактор: Sig ra Elena

Посвящение

Любимым «бонусам» в моей жизни.

Самой первой появилась Ники, королева танца.

А потом пришли Лия, Энди и Аня.

Семьи строятся самым удивительным образом.

Парнишка твердой рукой держал баллончик. Держал почти вплотную к ребристой стальной поверхности. Нажал на распылитель, глядя, как струя блестящей красной краски выводит букву «И».

Он своего добился. Добрался-таки до поезда. Да, любой мог бы разрисовать стену или рольставни на каком-нибудь дурацком ломбарде, но только настоящие мятежники, лучшие художники граффити, способны поставить свой тэг на поезде нью-йоркского метро. А ему ведь всего-то исполнилось десять.

Пробраться сюда из Верхнего Ист-Сайда грозило столькими же опасностями, как прогуляться по гребаной Боснии, Ираку или еще чему подобному. Пересечь в потемках Центральный парк. Сесть на поезд номер один в северном направлении с четырьмя баллончиками «Крилона» в рюкзаке. Всю дорогу натягивать капюшон черного свитшота на голову, стараясь не привлекать внимания пьянчуг и наркоманов, ехавших с ним до самой 207-ой улицы. До вонючего Инвуда, худшего места на Манхэттене, где всякого готовы убить, ограбить или еще какую дрянь сотворить.

Прячась в тени. Именно так он умудрился проскользнуть мимо охраны на железнодорожной станции. Пригибая голову, прокрался в ночные джунгли металлических рельсов, чтобы расписаться на своем первом поезде.

Он нанес спреем несколько оранжевых и фиолетовых травинок у днища махины. Пририсовал выглядывающих из травы крутяшных демонических существ. И теперь осталось только подписаться, пока его не засекли. «ИГН4».

Подпись не выдуманная, как водится у всех. Только не у него. Самые настоящие инициалы, первые три буквы, как у его старика, как у деда и прадеда. Только четверка его собственная, единственная.

Лишь дилетанты пишут все буквы одинаково, поэтому он изобразит четверку большой. В прошлом году он ничего еще не соображал, когда расписывал свое первое здание, кооператив «Централ Парк Уэст», где жил. Ох, и чертов же гвалт тогда поднялся в совете кооператива. Никто еготак и не заподозрил. Почти никто.

Если он вскорости отсюда не выберется, его засекут. Он добавил черные трещины на буквах, словно те разваливались. Будь у него кисточка и время, он бы изобразил все, как следует. Увы, времени в обрез.

Теперь осталось только сфотографировать. С недавних пор долбаные власти метрополитена завели новую моду: любой раскрашенный поезд снимали с линии, пока дочиста не стирали граффити. Так что художник мог доказать, что его творение существовало, единственным способом — сделать снимок. Нет фотографии — нет и росписи.

Он порылся в рюкзаке и вытащил камеру «Олимпус», которую их экономка подарила ему на день рождения. Вспышка может выдать, но придется рискнуть. Без фото он не сможет заявить, что оставил свой тэг на поезде.

— А ну-ка, стой!

Он нажал на кнопку затвора. Вспышка сработала в тот самый миг, как охранник схватил его за руку, испоганив снимок.

Из полицейского участка его забрал отец. Папаша, большая шишка в городе, прикинулся с копами в доску своим парнем, типа «пусть это останется между нами». Но стоило им выйти из участка, пересечь потрескавшуюся парковку, как отец припечатал его к двери своего нового «Порше 911».

— Паршивый неудачник!

И залепил пощечину. С одной стороны, потом с другой. Вмазал кулаком.

Внутри машины блеснули бриллианты — мать, сидевшая в салоне, отвернулась в другую сторону.

Отец бросил его на крошечное заднее сидение. Вытирая рукавом кровь из носа, Иен с досадой думал лишь о том, что не удалось сделать фото. Черт с ними, с побоями. Он их переживет, как всегда. Но фотография…

Снимок превратил бы его в бога.

Тесс танцевала под дождем. Танцевала в трусиках и старой майке, сунув ноги в когда-то серебристые, но теперь уже потускневшие балетки. Притопывала по скользким, заросшим мхом плитам под роняющим капли гикори (разновидность сев. амер. орешника — Прим. пер.), который долгие годы укрывал горную хижину. Сегодня Тесс отплясывала хип-хоп, вчера регги, а позавчера, может, гранж, может еще что, главное, что-то громкое, достаточно оглушительное, чтобы вколачивать ритм в такт с пульсирующим внутри гневом, чтобы очиститься от горя, которое никак и ни за что не собиралось проходить. Такой шум не учинишь в Милуоки, но здесь, в Ранэвей Маунтин, где ближайшие соседи лишь олени да еноты, она могла оглушать окрестности какой угодно громоподобной музыкой.