— Представь. Вообще, конечно, она не монстр какой-нибудь там… обыкновенный человек, и сердоболие ей, наверно, свойственно, и всякое прочее… — не замечая, что повторяет, собственно, Людмилины слова о себе, сказал Евлампьев. — Просто вот такой человек. Такой…— подчеркнул он голосом.

— Подожди, подожди, что за телефон? — перебивая его, с радостно вспыхнувшим враз лицом поднялась из-за стола Маша.— Двадцать восемь двадцать… Сейчас же, пока не забылось, надо записать.

— Двадцать восемь пятнадцать двадцать шесть, — повторил Евлампьев, вдруг понимая, что телефон этот теперь в нем, и без всякой записи, — до смерти.

— Та-ак, ну-ка, ну-ка…— Маша вынула из-за провода над аппаратом красную телефонную книжицу с заложенным внутри карандашом и стала листать страницы: — «В», «Д»… вот, на «Е», к Ермолаю, туда же, где его рабочий записан…

Она наставила карандаш, чтобы записывать, и тут телефон зазвонил. — Ой, боже мой! — вздрогнув, проговорила она и сняла трубку.

— Ал-лё-о!

Евлампьев, как всегда это с ним случалось, непроизвольно улыбнулся: до чего старательно, отделяя друг от друга каждый звук, произносила она это свое «ал-лё-о!».

— Да, здравствуйте! — ответила она, видимо, на приветствие. Помолчала, слушая, и протянула со звонкостью — той молодой звонкостью, что особенно часто появлялась в ее голосе при телефонных разговорах: — Ой, Александр Ефимович!.. Сколько лет, сколько зим…

«Александр Ефимович… Александр Ефимович…— недоуменно глядя на Машу в коридоре, вспоминал Евлампьсв.— Кто это — Александр Ефимович?.. Канашев, что ли? Так он вроде сам не звонит никогда, он все-таки начбюро был, старший, ему не пристало… Насчет мумиё если… так ие может быть, уже всем дан отбой, и Канашеву в том числе…»

— Да, конечно. Конечно, Александр Ефимович. Даю, — сказала в трубку Маша, отнесла се от уха и позвала Евлампьева: —Тебя. Канашев.

Ну да, Канашев. Александр Ефимович — конечно, кто же еще. Но что позвонил…

Канашев звонил, чтобы сообщить о смерти Матусевича.

— Да ты что! — потрясенно проговорил Евлампьъев, будто он не поверил. Но он поверил, все понял и сразу же поверил — кто будет шутить таким, однако сознание отказывалось принять эту новость, противилось ей, отторгало ес, ему требовалось время, чтобы привыкнуть к ней. Совсем ведь недавно, месяц с небольшим назад, виделись каждый день, работали друг подле друга, вместе ходили на обед…

— Да, Емельян, да! — подтверждающе сказал Канашев.Нынче утром, в восемь часов. Инсульт. Утром, после сна, отдохнувший вроде. А вот… И жены как раз дома не было, за молоком пошла. Сундук там у них на кухне какой-то стоит, виском об угол — и насмерть. А может, и не насмерть, может, если б сразу врачи, в реанимацию — и откачали б, да жена-то как раз… а дочь с ними младшая живет, дочь, оказывается… ну, как говорят…— он помэкал, подыскивая слово, — ну, полудурок, что ли, жена пришла — сидит над ним, голову его держит и воет, к соседям даже не сбегала…

— Да ты что!..— хрипло протянул Евлампьев. Речь все еще не прорезалась в нем, и только это он и был в состоянии произнести.

— Я, кстати, и не знал, что у него с дочерью такое. — Голос Канашев имел вообще низкий, рокочущий, богатой окраски, хорошо умел пользоваться им и в бытность свою начбюро любил производить накачки, дав голосу полную волю, сейчас голос был словно бы просевший и с каким-то дребезжанием. — Знал, что трое, сын и дочери, а вот что младшая… Ты не знал?

— Нет, — ответил Евлампьев. И, собравшись с силами, чтобы преодолеть наконец эту свою немоту, добавил: — Не знал, нет…

— Ну, я вот тоже. Это мне все жена его сказала. Вот звонила недавно. Сейчас я всем сообщаю. Сын у него со старшей дочерью в других городах, пока приедут… помочь надо, Емельян, сам понимаешь. Дело хлопотное. На кладбище, в загс, венки заказать, оградку на заводе…

— Обязательно, Александр, а как же. Обязательно. Что нужно конкретно делать, говори.

— Конкретно что — завтра обсудим.— Канашев рассказал о самом страшном, самом трудном, и голос у него наполнился силой. — Ты знаешь, где Матусевич живет? Жил, — тут же поправился он. — Нет? По Индустрии, в доме, где книжный магазин. Пятьдесят восьмая квартира. Завтра подходи к девяти, я приду, еще кто подойдет — и решим. Понял? Пятьдесят восьмая.

— Понял, — сказал Евлампьев. — Пятьдесят восьмая. В девять. Договорились. Обязательно.

Канашев попрощался и положил трубку, Евлампьев тоже положил и какое-то время стоял, не двнгаясь.

— Что? — спросила Маша.Что он звонил?

Евлампьев увидел ее.

— Матусевич умер. Утром сегодня. Инсульт.

— Да ты что! — как он давеча, прикладывая руку к щеке, протяжно сказала она.

— Инсульт, инсульт, да…— Он прошел к столу и сел на свое прежнее место, с которого встал к телефону. — Упал — и виском о сундук, об угол, и насмерть…