Второй – не счесть всех трещин;

Ты ставишь шах, а твой король – уже

Пленён фигурой речи.

И каждый новый бой – всё больше боль,

Ведь трудно, в то не веря,

Играть с самим собой, с своей судьбой,

Особенно на время.

Живут они, как бабочки, —

Мгновение одно;

Летят, как перья с наволочки,

Забыв свой край родной.

Летят они, беспечные,

Как в мае лёгкий пух;

Летят они в безвечности:

Им не знаком испуг.

Пестрят они узорами

И радостью пестрят,

И ни под чьими взорами

Не робнет их наряд.

Живут они, как бабочки,

И умирают зря,

Едва на небе ямочки

Расставила заря.

Только ты скромна

Ты скромна, хотя могла бы

Оттенять сияньем Альпы,

Пиренеи и Карпаты,

Кордильеры или Анды,

Гималаи, Аппалачи —

Ты могла бы опалять их.

Словно вольный страстный ландыш

В тёмном боре расцвела ты.

За тебя бы все легаты

На дебатах серенады,

Гимны, дифирамб, виваты

В Риме дико распевали б.

Ни один поэт не в силах

Красоты твоей исчислить.

Ни одна душа тебя

Не должна смущать, любя.

Как прекрасно тонко выжжен

Всяк твой властный локон рыжий,

Как же светится улыбка —

Краше месяца и слитка,

И в глаза ты окуная

Небеса и океаны,

Подчиняешь их коварно,

Как земная Клеопатра, —

Уж пленённые атланты

Ждут одной твоей команды;

Пруд, река, трясясь от жажды,

Ждут, пока приказ отдашь ты;

Солнце, ветер, мысы, пляжи —

Всё на свете, листик каждый…

Только ты скромна.

Медленно крутится старая мельница,

День, как и лопасти, еле шевелится,

Солнце с зенита уставилось пристально,

Сено разложено в копны бугристые.

Рядом старик, что бледнее гуся,

Бродит и шепчет поодаль гумна:

«Нужно следить, отвлекаться нельзя,

Эта скотина довольно умна».

Вдруг показался, у дерева рыская;

Взгляд старика заблестел: «Уже близко он».

Тут же движением быстрым, как молния

(Не привыкать), миг-другой – и замолкнул он.

Под жернова половину пустил,

Сеном остатки надёжно укрыл.

Рано управился – нет и пяти,

Весело кушать пошёл он икры…

Медленно крутится старая мельница,

День, как и лопасти, еле шевелится,

Солнце с зенита уставилось пристально,

Сено разложено в копны бугристые.

Седьмая печаль

В поезде душным и солнечным днём

Девочка с мамой стояла вдоль окон

И голубым, словно море, огнём,

В угол мой глянув, обдала, как током.

Чудилось мне, будто взгляд её – в нём —

Весь этот мир удивительный соткан.

Множество бед – мне казалось, их нет,

Было достаточно смелой улыбки,

Только наивного личика свет,

Искренней, детской весёлой ужимки,

Как ещё больше был поезд согрет,

Как стыли мысли все, словно на снимке.

Порванный ветер насвистывал мне,

Лязгал вагон, но я даже не слышал;

Местность кусками мелькала в окне —

Я не смотрел: был я где-то повыше…

Лишь возвращаясь, я снова бледнел:

Горечь вся, люди все – были они же:

Мать безучастно смотрела в окно,

Толпы других семенили понуро,

Кто-то шумел или был отстранён,

Кто-то слезами играл увертюры,

Кто-то под нос всё твердил об одном,

Несколько замерли, словно скульптуры.

Лишь эта девочка лет девяти —

Радость последняя – тешила сердце,

Что еле билось в холодной груди;

Пламенем глаз так хотелось согреться,

И забывалось, что ждёт впереди…

Солнечным днём поезд ехал в Освенцим.

Колыбельная нерождённому

Ты спишь в колыбели,