— Ты хочешь сказать, что я никогда не бываю рассеянным? — подозрительно спросил дьявол.

— Ты сказал, — ответил Бог.

— Меня беспокоит один вопрос, — сказал дьявол. — Можно ли назвать сахарный тростник мыслящим тростником?

— Это тебе Фидель Кастро поручил спросить? — насмешливо заметил Бог.

— Нет, это я сам! Умоляю, ответь мне на этот вопрос!

— Ах, да! — вспомнил Бог. — Дьявол — сладкоежка. Запомни раз и навсегда: сладость сладости и сладость мысли не умещаются в одной голове.

— Тем хуже для такой головы! — мрачно ответил дьявол. — Я докажу, что сладость сладости сильней! Собственно, я уже это доказал!

— Если б доказал, не спрашивал бы, — ответил Бог.

— Человек грешит, — уверенно продолжал дьявол, — потому что недобрал сладости. Все его грехи отсюда!

— Когда он поймет, пусть иногда горькую, сладость мысли, он ограничится сладостью арбуза, — спокойно ответил Бог.

— Человек никогда не ограничится сладостью арбуза! — вскричал дьявол. — Никогда! Вот почему твой замысел обречен! Человек любит женщин, власть, богатство! Даже обман ему сладостен! Человек влюбчив, вернее, влипчив, и ты с этим ничего не поделаешь!

— Вот отлипнет он от тебя, и все пойдет по-другому, — сказал Бог, — но это он должен сделать сам.

— Ничего нет выше сладостной дрожи соблазна! — воскликнул дьявол. — О, если б твое учение вызывало сладостную дрожь соблазна! Все люди, и я вместе со всеми, ринулись бы за тобой!

— Ты с ума сошел! — повысил голос Бог. — Это все равно что слушать музыку Баха в публичном доме!

— А почему бы не слушать музыку Баха в публичном доме? Где же равенство? — дерзко спросил дьявол.

— Ритмы не совпадают! — оборвал его Бог. — И хватит об этом! Соблазн — энергия любви в когтях у дьявола. Для любящих нет соблазна. Поэтому мое учение основано на любви.

(Опять забыл кусок диалога).

— По-моему, тебе вообще страстности не хватает, — упрекнул дьявол Бога.

— Страстность я проявил один раз, когда создавал человека. Но, чтобы сохранить человечество, нужна мудрость, а не страстность. Страстность, как и в постели, всегда предчувствие конца. А у меня впереди вечность… Кстати, о человеке… Один шалунишка, — кивнул Бог на Землю, — сейчас сказал своему отцу: ты говоришь, что Бог создал человека по своему подобию. А у нас в учебнике написано, что есть человекообразные обезьяны. Значит, обезьяна похожа на человека, человек похож на Бога, и выходит — Бог похож на обезьяну.

— Ха! Ха! Ха! Держите меня! — расхохотался дьявол. — Устами младенца — сам знаешь, что! Я надеюсь, ты его не накажешь за эту логическую цепочку?

— Нет, конечно, — сказал Бог, — но какой ученый дурак ввел этот термин? И куда смотрела церковь?

— Кто бы ни ввел — метко замечено! — воскликнул дьявол. — А что лучше, — после некоторой паузы вкрадчиво спросил дьявол, — роза или бутон розы?

— Розу надо нюхать, — ответил Бог, — у нее нет другого будущего. А бутоном надо осторожно любоваться. Он — путь к розе. А путь — всегда радость.

— Одновременно нюхать розу и, скосив глаза, осторожно любоваться бутоном? — с такой невинной иронией спросил дьявол, что Бог ее даже не заметил.

— Можно и одновременно, — простодушно ответил он.

— Старческие радости! — воскликнул дьявол. — Зачем мне занюханная роза! Бутон распотрошить — вот упоение! Распотрошить! Тут сразу проглотишь и бутон, и будущую розу, и путь к ней! Распотрошить — лучшее слово в языке!

— Так думают все бунтовщики, — вздохнул Бог. — Им скучен путь, а это самое интересное в жизни.

— Но если ты так круто не согласен со мной, почему ты меня до сих пор не уничтожил? — спросил дьявол.

— Глядя на тебя, я узнаю истинное состояние человечества, — отвечал Бог, — хотя ты, конечно, действуешь вполне самовольно. Именно потому, что ты действуешь самостоятельно, ты мой точный инструмент.

— Взбесившийся инструмент, ты хочешь сказать? — язвительно заметил дьявол.

— Инструмент, отражающий степень бесовства людей, хочу я сказать, — спокойно поправил его Бог.

— Кстати, — вспомнил дьявол, — несмотря на то, что, по твоей мерке, за мной тысячи грехов, я не внушал Иуде предать твоего сына… Соблазнами этого мира пытался его прельстить, но не предавал.

Но как сын Бога не мог разглядеть в Иуде предателя? Всюду таскал его за собой. Было время разглядеть его, но он не разглядел. Разве это не глупо? Кажется, у него и с юмором было не все в порядке…

— Подозрительность — величайший грех, — отвечал Бог. — Лучше погибнуть от предательства друга, чем заранее заподозрить его в предательстве. Заподозрить человека в предательстве — осквернить Божий замысел в человеке.

Мой сын, конечно, видел все слабости Иуды. Но: «Ты меня предашь», — сказал он только тогда, когда убедился, что в душе Иуды этот замысел вполне созрел.