— Насчет подстраховать — это ты серьезно? — спросил, хмурясь, Кобцевич.

— Аякже.

— Подстрелят ведь.

— Служба. И не так просто.

— Ладно, — еще раз сказал Кобцевич и повернулся к своей «Ниве», мельком взглянул на часы, — поеду, доложу ситуацию. Но если что — не обижайся.

— Нам, ментам, пополам. Канай. А я «верблюда» стреножу…

Кобцевич двинулся — будто уходить: — и в то же мгновение вывернулся каратэшным пируэтом, целя тяжелым каблуком в Рубановский подбородок.

Но удар пришелся в блок, и хотя Рубана отбросило к кабине «КАМаза», он устоял на ногах, а долей секунды спустя резко пнул Кобцевича в ребра.

Это был бы решающий удар — на выдохе, в момент падения, — но бронежилет лязгнул титановыми пластинами, принял удар, и Дмитрий, перевернувшись через голову, вскочил в стойку.

Автомат остался на земле — чуть ближе к Рубану, пожалуй.

— Брат, говоришь? — процедил Рубан, нехорошо щурясь, — Давно я хотел вас, гэбуху долбаную, почистить.

Нет, не дотянуться до автомата — ни одному.

Кобцевич расслабился, встал, как дембель перед черпаком, и примирительно улыбнулся: — Хватит. Проверились — и будет. Слава Богу, мальчики мы большенькие. Хочешь здесь под пулями потанцевать — танцуй. Твоя служба, твое право. Только ствол я заберу. Чтобы без дураков — сними рожок и брось пустой. Я отойду.

И он действительно отошел на шаг, угадывая по звуку моторов, да и по лицу Рубана, что из-за леса вынырнули два «уазика», и ребята сейчас, оценив ситуацию, тормознут не доезжая шлагбаума и выскочат, с автоматами, на помощь командиру. И Сашка не успеет самого главного сейчас — обездвижить тяжеленный «КАМаз» и задержать колонну до подхода омоновских сил.

— Сволочь! — крикнул в ярости Рубан, считающий так же и с тою же скоростью. — Думаешь, переиграл, гэбуха?!

— И, накрыв в полуполете автомат, перекатился и с трех шагов хлестнул огненной струей по груди Кобцевича.

Четыре пули — четыре тяжких, перешибающих дыхание, но не смертельных удара в бронежилет. А пятая пуля раздвинула пластины у левого плеча и горячо ввинтилась в плоть.

Кобцевич еще стоял, превозмогая боль и удивление, когда из-за спины его, от машин, часто затараторили автоматные очереди, и по металлу камазовской кабины, по борту «Алки», по асфальту и щебню дороги загремели пули.

Сашка, дико оскалясь, перекатился к переднему скату, но выстрелить не успел. Кобцевич прыгнул, целой правой рукой пригнул Сашкину шею и, прикрывая спиной, как щитом, Рубана от автоматного огня, закричал: — Не стрелять! Не стрелять!

Рубан дернулся раз, еще раз, но затем то ли понял, что ничего уже не успеть, то ли достала настоящая боль (две пули попали в ногу), но затих.

Секундой позже забухали тяжелые ботинки, ребята авангарда растащили братьев. К Дмитрию бросился старлей, афганец, с индпакетом (кровь уже хлестала прилично); Рубана обезоружили, оттащили от машины и заставили лежать под автоматным прицелом.

Старлей перевязывал умело, а Василь, второй зам, протягивал фляжку.

Кобцевич отхлебнул, потом — еще, чувствуя даже сквозь боль, как теплый коньяк прокатывается по телу, потом вернул флягу и, как мог твердо, сообщил: — Мы тут по личным делам поцапались с майором, но стрельба — случайная. Не фиксировать. «КАМаз» отогнать на обочину, поднять шлагбаум — и провести колонну. Старший — ты.

Афганец закончил бинтовать, приделал перевязь.

Дмитрий сел, покрутил головой (уже бамкали далекие бронзовые молоточки, отзванивая потерю крови) и распорядился: — Перевяжите майора. Прости, Александр Григорьевич — стреляют, как сапожники, чуть не поубивали…

Когда, спустя семь с половиной минут, из-за лесочка вымахнула колонна легковушек и автобусов, «КАМаз» стоял в полусотне метров от перекрестка, шлагбаум будто и не закрывался, и «нива» с мигалкой стояла на трассе, осаживая негустой поток «жигулят» и «москвичей» дачников, возвращающихся в город.

За рулем «нивы» сидел и помахивал из открытого окна жезлом прапорщик Москаленков, регулировал движение и все раздумывал — сразу сказать или потом отразить в рапорте, что открыл огонь на поражение, не дожидаясь команды; а на заднем сидении, поневоле касаясь друг друга, сидели два бывших майора, два раненых профессионала, два брата, и каждый считал правильными только свои поступки.

Колонна выкатилась на шоссе и понеслась к Москве. «Нива» развернулась и пристроилась сзади: до окружной — всем по пути, а там — в госпиталь.

Спустя пару минут Рубан сказал, умащивая поудобнее раненую ногу: — Твоя взяла, гэбуха. Кобцевич ответил вяло: — Заткнись, мент, — и хотел продолжить, сказать, что не взяла ничья, просто событиям дано разворачиваться своим чередом, и не их ума дело подводить итоги и выискивать смысл. Но не стал напрягаться, тем более при прапорщике, а откинулся на сидение и спокойно стал вслушиваться в перестук бронзовых молоточков по хрустальной наковальне…