Милая, маленькая девочка, — она очень любит шоколадные бомбы — мужественно кинулась сквозь огненную завесу, обжигая руки, распахнула окно и развязала его. Сейчас она находится под наблюдением лучших врачей Москвы и с нетерпением ждет его возвращения.

Пора лететь. Афанасьев укутал голову оренбургским платком. Смешно, конечно, но это уступка необходимости…

— Товарищ Афанасьев, — раздался за его спиной взволнованный женский голос.

Он обернулся.

Бледная, темноглазая девушка умоляюще смотрела на него.

— Чем могу служить?

— Товарищ Афанасьев, прошу вас, очень, очень, возьмите мою больную мать с собою в Нижний. Ей нужно делать операцию у профессора X… Если она сегодня ее не сделает — она умрет.

— Гражданка, для этого есть пассажирский «Юнкере».

Девушка вскликнула:

— Но они не летят сегодня! Умоляю вас, умоляю! Моя мать не будет вам мешать. Она сейчас чувствует себя совсем хорошо и будет сидеть спокойно.

— Я не могу, гражданка.

— Боже мой, боже!..

Девушка в отчаянии заломила руки и заплакала.

— Мама… мама…

Афанасьева тронуло ее горе.

— Я уверяю вас, гражданка, что это невозможно. Я не сумею подать помощи вашей больной, если ей будет дурно. Она может выпасть из самолета, и на мне будет лежать ответственность за ее жизнь. Нет, нет… Может быть, еще летит кто–нибудь, кроме этого благоразумного немца.

Девушка горько рыдала.

Твердость Афанасьева пошатнулась под натиском этого неподдельного отчаяния.

— Помните, я лечу сегодня один, без механика. Я не совсем здоров, да и погода, по правде, неважная. Вы сильно рискуете, поручая мне свою мать.

Девушка вскинула на него заплаканные глаза.

— Поймите же, что если я даже рискую, то все–таки есть надежда.

— Вы такой опытный летчик! А если она не будет сегодня в Нижнем — она обязательно умрет. Умрет! Понимаете ли вы это? Пощадите ее и меня… Я внесу все мои сбережения в пользу «Общества Друзей Воздушного Флота». Только помогите мне… Если у вас есть мать… О, мама, мамочка…

Твердость Афанасьева окончательно рухнула.

— Ну, хорошо, гражданка, — сурово сказал он. — Тащите сюда вашу мать и ваши документы. Только внушите больной, что она должна вести себя хорошо.

— О, благодарю. Я никогда этого не забуду…

— Идите, идите… мне некогда.

Через четверть часа в кабину взгромоздили тихую старушку в лисьей шубе, до носа укутанную в байковый платок, в пуховых варежках и с синими очками на носу.

Страшно было на нее смотреть, до такой степени она была укутана.

Она трясла головой и дрожала так, что дребезжал графин на стене кабины.

Дочь положила ей кожаный чемоданчик на колени, сунула под бок подушку и нежно поцеловала руку. Старушка, по документам Амалия Федоровна Феннер, вдова оберлерера Петербургской Анненской школы, подняла на лоб синие очки свои и вытерла слезы на глазах.

— Прощай, малютка, — сказала она по–немецки глухим и томным голосом.

— О, мамочка, не говорите так… Я завтра же буду в Нижнем.

— Прощай, дитя мое!..

Афанасьев нетерпеливо повернулся к ним.

— Скоро вы? Пора лететь. Отойдите в сторону, гражданка.

Грохот. Рев. Ветер. И вот уже серое, пасмурное небо окружает «Афанасьева Н-I».

Афанасьев пристально вглядывался в потемневшее на востоке небо, в которое вонзалась, как стриж, его послушная машина. Он так был занят своими наблюдениями, что не слышал рядом с собой никакого движения. Когда, потревоженный каким–то случайным шорохом, он обернулся — перед ним стояла Амалия Феннер с револьвером в руке, дуло которого было приставлено к самому его виску. Ее очки поблескивали. Платок сполз с головы, обнажив голый, выбитый череп. Свободной рукой старуха стянула с себя очки.

Перед Афанасьевым стоял — Иосиф Пайонк!

— Не стреляйте! Вы сумасшедший! — крикнул Афанасьев голосом, заглушившим шум мотора. — Мы оба погибнем!..

Пайонк насмешливо улыбнулся. Теперь он ничего не боялся. Страх, доведенный до последнего предела, уничтожил в его сердце все, что делает человека робким, и ничто уже не могло его более испугать. Ничто, кроме смерти. Но Афанасьев сейчас в его руках и должен ему подчиниться. А угрозы? — Ха!..

Никакая храбрость не может сравниться этим предельным страхом. Афанасьев усмехнулся и спокойно поднял крылатый аппарат еще выше. Ничто, кроме стрелки альтиметра, не указывало на скорость подъема.