— Понятно, — спокойно произнёс Кошкин. — Ваше дело такое.

— У всех у нас одно сейчас дело.

— Сейчас, — усмехнулся Кошкин, медленно повернул голову к сидящему на каком-то ящике Алейникову. — Дело у нас всегда одно было.

На скулах Якова, обмётанных чёрной щетиной, возникли и прокатились желваки.

За стенами палатки раздавались голоса девушек-санинструкторов, начальника санчасти, оставшихся в живых бойцов роты, стон и смех раненых, скрип тележных колёс. Тут, на берегу болота, на месте только что отполыхавшего немыслимого боя, где лежал умирающий командир роты, находилось теперь её расположение, сюда послезавтра должен прибыть военный трибунал, чтобы рассмотреть и закрыть все дела заключённых. А пока остатки списочного состава роты под руководством старшего лейтенанта Лыкова и старшины Воробьёва тщательно, метр за метром, обследовали искорёженную боем землю, болотные тропы, стаскивали, свозили убитых в одно место, раненых — в другое, к наспех разбитым палаткам, точно таким же, в которой лежал теперь Кошкин. Бойцы, которых чудом миновали в этом бою пули и осколки, делали всё это с энтузиазмом, старательно, понимая, что они теперь свободны! Убитых до захода солнца предстояло похоронить, тяжелораненых отправить в армейский госпиталь, легкораненым оказывалась помощь на месте.

— Гляди, Кафтанов, кореш твой Гвоздь концы отдал! — послышалось невдалеке. — А Зубов где, Макар?

— Заткнись! — рявкнул кому-то Макар.

Капитан Кошкин, услышав эти возгласы, чуть скривил потрескавшиеся от сжигавшего его огня губы.

— Остался на земле, подлец…

Алейников понял, что он говорит о Кафтанове.

— Может быть, Кафтанов не ранен…

— Всё равно… Перед боем было обещано. А у нас это закон.

В палатке появился Лыков, закопчённый, в грязной, пропотевшей насквозь гимнастёрке.

— Ну что, Лыков? — спросил Кошкин.

— Товарищ капитан! Данила Иванович… Как же это?

— Давай постони ещё, — опять чуть скривил губы Кошкин. Приближающаяся неумолимая смерть обострила уже его лицо, оно сделалось серым, бескровным. — Что, спрашиваю, там?

— Доставляем раненых из-за речки. Кончаются перевязочные материалы. Начальник санчасти услал за ними подводу в дивизию. Сам валится с ног… Осмотрим ещё высоту — и всё. Пока без вести пропавших числится двести восемь человек. Много убитых по речке вниз сплыло, я сам видел. За речкой, может, кто ещё лежит.

Кошкин помолчал и вдруг спросил:

— А Зубов… жив, убит?

— Зубов? Пока ни в тех, ни в этих. Последний раз я его где же видел? На том берегу речки, когда он отделение к высоте повёл… Мог бы двигаться — объявился уж.

— Понятно… Ты занимайся своими делами. Ступай.

Старший лейтенант постоял ещё молчком, повернулся и вышел.

— А Зубова жалко мне, — едва слышно прошептал Кошкин. — Вот тоже судьба человечья… «Что, говорит, такое Родина, где её найти?» Ты понимаешь? Нет, тебе не понять…

Алейников вспомнил свой недавний разговор с Зубовым и сказал две короткие фразы:

— Я с ним разговаривал. Он заново вроде бы рождался.

— Да… здесь… в роте.

У командира роты началось удушье, на губах появилась розоватая пена, и сидевшая у его изголовья девушка торопливо стёрла её комочком бинта, зло глянула на Алейникова: чего, мол, торчишь тут, не даёшь человеку спокойно умереть? Но Кошкин, словно разгадав её мысли, проговорил:

— Ты, Яков… спасибо, что зашёл. Посиди, погляди, как я умру. Не уходи прежде. Это недолго.

Он говорил, а розовая пена выступала на иссохшихся его губах.

— Я, Данила Иванович, просто ощутил необходимость зайти. Прости меня за всё, если можешь.

— Да что ты! Эх, Яков… Много было таких, как ты… и как я. Почему — я не знаю, не успел этого узнать. Может, что-то стал понимать, да не ясно пока. Другие всё поймут, всё узнают. Скоро… А я… Одно я знаю твёрдо — моя судьба всё же счастливее твоей.

— Что же… правильно.

Один из них был здоров и полон сил, другой умирал, был, собственно, уже мёртв. Тот, кто был здоров, произнёс кощунственные слова, подтвердив, что судьба умирающего всё же счастливее, чем его. Но Кошкин согласно кивнул и прошептал:

— Прощай, Яков. До победы доживи. И скажи обо мне моим… жене и дочери…

Изо рта у него теперь обильно хлынула кровь, он дёрнулся вдруг, будто намереваясь встать.

— Товарищ капитан! Товарищ капитан! — вскрикнула девушка обезумевшим голосом, схватила его за плечи. И он, будто подчиняясь её рукам, покорно лёг, вытянулся и затих.

Едва он затих, девушка обтёрла ему губы. Кровь изо рта больше не шла. Девчонка уронила голову на свои колени и беззвучно зарыдала.

Яков Алейников поглядел на её слабенькие, обтянутые солдатской гимнастёркой, трясущиеся плечи, поднялся и вышел из палатки.

Ивана Савельева Алейников всё же отыскал. Он нашёл его через день, километрах в трёх от передовой, куда отвели остатки 3-го гвардейского танкового полка, уцелевшие после боя.

Полдневное солнце щедро обливало лучами изувеченный перелесок, обезображенную гусеницами поляну, несколько танков, обшарпанных, с вмятинами на броне, с обгоревшей краской. Танки стояли по всей опушке в беспорядке, как на кладбище, в разные стороны разбросав пушечные стволы, и казалось, что они никогда больше не заведутся, не оживут, не превратятся в грозные боевые машины.