И как уйти от родных могил?..

Вспоминается мне деревенский дом у дороги. Он приземистый, с темными от времени бревнами, а возле — веселый строй белых-пребелых берез, уже давно не молодых, но и не старых, в полной зрелости своих древесных сил. В стволах просверлены отверстия, вставлены туда жестяные желобки, а ниже висят привязанные веревочками стеклянные банки. Березовый сок где тонюсенькой струйкой, где капля за каплей точится в банки, и постепенно наполняются они прозрачной, с чуть заметной белесинкой влагой.

Весенние дни, когда березы дают сок, по-особому дороги хозяйке дома — одинокой старухе с выцветшими покорно-печальными глазами. Встает она рано утром, надевает лучшую свою кофту, накидывает на голову свой лучший платок и выходит на крыльцо. Сначала смотрит на небо и, если оно ясное, довольно улыбается и садится на лавочку возле дома.

Дорога тут не бойкая, но все ж то машина проедет, то прохожий пройдет. Машины всегда мчатся, спешат, редко какой шофер притормозит у бабкиного дома, а вот прохожих старуха останавливает сама.

— Милок, погодь маленько! — кричит она слабым надтреснутым голосом. — Березовиком напою.

И кто откажется испить березового сока, когда и солнышко уже припекает и пылью с дороги тянет — в горле першит? Берет «милок» из рук бабки тяжелую эмалированную кружку, до краев наполненную березовиком, и принимается пить. Пьет не торопясь, истово, с перерывами, вздыхая от удовольствия, роняя с губ щедрые капли.

— Пей, милок, вволю. Его Ваня мой дуже любил, сок этот, — говорит бабка и кончиком платка вытирает уголки глаз.

Кто и спросит, кто такой Ваня (погиб он, единственный ее сын, в сорок третьем), а кто и промолчит — лишь кивнет благодарно старухе и зашагает дальше.

И снова садится она на лавочку, снова всматривается вдаль — не идет ли кто...

Поит она березовиком всех — мужчин и женщин, старых и малых. Но дрожат ее темные большие руки только тогда, когда подносит она кружку молодым, тем, кто хоть отдаленно напоминает ей Ваню.

— Вишь, волосы русые, точь-в-точь как у него, и зубы его, и рот...

Она уверена, что думает это, а на самом деле говорит вслух, и парень перестает пить, подозрительно смотрит на старуху — что это там бормочет старая, может, из ума выжила?

А иной путник, вышедший на дорогу под веселым хмельком, не обратит на бабкино странное бормотанье никакого внимания, вернет ей пустую кружку, вытрет рукавом губы, лихо сдвинет набекрень кепчонку и двинется дальше с песней:

И не поймет, не догадается, что так оно и было сегодня; сама родина-мать поила его березовым соком из добрых натруженных материнских рук своих...

Умер близкий мне человек. Тоска такая — хоть в голос кричи. И душа, спасаясь от надвинувшегося мрака, начинает еще вслепую, инстинктивно искать целительного отвлечения... Пойти пройтись по городу? Но каждая улица, каждый дом будет напоминать о нем. Отправиться к приятелю? Опять же разговор будет об умершем, только о нем. Посмотреть кино? Или сыграть в бильярд, послушать костяной стук шаров, заворожить взор снованием кия?..

Размышляю, а ноги сами собой несут меня в заветный закуток, где хранятся мои рыболовные снасти, руки — тоже сами собой — открывают ящик, перебирают рассеянно удочки, катушки с леской, крючки и мормышки. Я прилежный рыбак, а раз так — все у меня в полном порядке, все наготове — хоть сию минуту вскидывай ящик на плечо и счастливого пути до реки или озера.

На меня находит странное забытье. Я что-то делаю, не зная что, я куда-то иду, куда-то еду, провожая бессмысленным взглядом что-то белое и голубое, плывущее за окном. И как вспышка молнии — прозрение: ведь я в пригородном поезде, за окном вагона синее небо погожего январского утра, белеют заснеженные поля. И кажется, следующая остановка — моя...

В воскресенье на реке не найдешь в этом месте и квадратного метра льда, свободного от рыболовов. Но, благо, сегодня понедельник. Нигде не видно слишком уж общительных людей с пешнями и ледобурами. Хоть и сам принадлежу к этому племени, встречи с себе подобными не жажду и даже боюсь. Долго иду вниз по реке, туда, где и по воскресеньям всегда безлюдно. Это для страховки. Тут, что ли, остановиться? За поворотом, под крутым берегом, поросшим лозой и ольшаником.

Сделал три лунки, поставил, наживив мотылем, три удочки. Тупо уставился на кивки. Клева не было. Да и нужен ли мне этот клев? Я сижу на ящике скорчившись, зачем-то трогаю мысы своих черных валенок, зачем-то бью по ним варежкой, сметая звездочки снежинок. Но потом какая-то сила начинает распрямлять мое тело, поднимать подбородок и расширять глаза — для того, чтобы я наконец очнулся и посмотрел окрест. Я очнулся, посмотрел и впервые за эти дни понял, что внешний мир не скорбит вместе со мной. Покоем, тишиной, затаенной радостью полнились эти снега, эти деревья, это небо.