Иванов Анатолий Михайлович
Шрифт:
– Она как-то лучше чувствовать себя стала. На работу даже устраивается. В районную библиотеку.
– Что ж, очень хорошо... Я пойду, Юра, мне пора.
Он повернулся к ней, поймал ее взгляд и долго не отпускал. Она испугалась мелькнувшей вдруг мысли, что он сейчас возьмет ее за плечи, прижмет к себе и начнет целовать, и сделала шаг назад.
– Ты знаешь, - усмехнулся он невесело, - мне было семь лет всего, даже меньше, седьмой, кажется, только шел... когда меня пытали враги революции.
Это "враги революции" прозвучало как-то неестественно, может, даже напыщенно, но Наташа, удивленная, этого не заметила.
– Как это... пытали?
– выдохнула она.
– Обыкновенно. Как пытают? Били жестоко, я помню... На глазах у матери и отца. Чтобы у них какие-то сведения вырвать... Это было в 1918 году в Новониколаевске, в белочешской контрразведке. Допрашивал какой-то Свиридов, длинноносый, помню, с дряблыми щеками. Я все помню...
– Юра...
– Наташа невольно подалась к нему, невольно схватила за руку.
– Я не знала.
Он тихонько освободил руку.
– Спроси как-нибудь у моей матери... Оттого и разум у нее помутился тогда, еле-еле отошла. Да, я помню, как тогда было больно. И вот такая же пытка для меня сейчас... С того дня, как увидел тебя... А-а, да чего!
И он, махнув рукой, резко повернулся, пошел от нее.
– Юрий! Юра!
– беспомощно вскричала Наташа, сделала несколько шагов вслед. Но он, будто боясь, что она его догонит, пошел быстрее, почти побежал.
* * * *
Ответной телеграммы из Москвы Наташа с трепетом ждала весь следующий день, до вечера, и еще следующий... Она через каждый час звонила на почту, хотя оттуда ей обещали немедленно позвонить сами, как телеграмма только поступит. Но не звонили, телеграммы не было.
Прошел еще день и еще... Москва молчала.
– Это не он, значит, не отец, - неживым голосом сказала Наташа Нечаеву.
– Ладно, сейчас мы попробуем все сами узнать. Заказывай, Наташенька, Москву, Наркомат. Только спокойнее...
...Когда в телефонной трубке после долгого хриплого кашля раздался насквозь прокуренный далекий голос: "Миронов слушает..." - Наташа ойкнула и почувствовала, как остановилось сердце. Она сразу узнала голос отца, хотя он за несколько лет изменился до неузнаваемости, износился весь, стал будто заржавленным.
– Кто там? Я слушаю, - повторил отец.
– Папа! Папка! Это я, Наташа... Это я, это я!
– закричала она торопливо, захлебываясь.
– Ты меня слышишь? Ты меня слышишь?
– Конечно... Здравствуй, дочка. Как ты там?
Наташа не замечала, что голос у отца спокойный и холодноватый даже, эмоций никаких в нем нет, что отец разговаривает так, будто они вчера или позавчера только расстались, а завтра снова будут вместе.
– Я тебе телеграмму послала. Папа! Ты слышишь?
– Да, я слышу. Я получил. И Савчук мне говорил...
– Почему ты мне не отвечаешь, папа?
– Ты замуж вышла, что ли?
– Да, папа. Его Семеном звать. У меня дочь родилась.
– Я знаю. Савчук мне об этом тоже говорил.
– А мама, мама... Ее нет... нас бомбили!
– Я знаю, - опять глухо сказал отец.
– Папка, да почему же ты не написал, не позвонил, когда Савчук... Я ждала, ждала! Ты когда... тебя давно...
– И Наташа опять захлебнулась, не в силах произнести страшное слово.
– Нет, меня не очень давно освободили, - помог ей отец.
– Совсем? Папа...
– Как же еще освобождают? Я скоро приеду к вам, наверное. Я поеду по всем сибирским заводам нашего Наркомата. И к вам заеду... Прости, Наташа, звонит внутренний. До свидания, я напишу тебе...
И в трубке щелкнуло, громко захрипело. Наташа оторвала ее от уха и поглядела на трубку удивленно.
– Вот видишь, как хорошо, - с улыбкой произнес Нечаев, вышедший из кабинета в приемную.
– Ну, поздравляю.
– Спасибо, - прошептала Наташа.
Директор стоял в приемной, держа в руках фуражку, он что-то еще проговорил и пошел из заводоуправления. А Наташа долго еще сидела за своим столом, не шевелясь, осмысливая теперь весь разговор. Только теперь, вспомнив каждое слово отца, она поняла, что разговор вышел какой-то странный, холодный... И что на другом конце провода был вроде и не отец ее, а чужой, посторонний человек. В сердце сделалось больно, и на глазах от какой-то неясной еще обиды проступили слезы...