Рывком, как чертик из табакерки, Мона села в постели и выпрямилась – сражаясь с темнотой, пытаясь смахнуть волосы с глаз.

– Что с тобой, детка?

Вторую руку положив ей на лоб, он толкнул ее назад в жаркую впадину подушки.

– Сон…

Рука все еще здесь, от этого хотелось кричать.

– У тебя есть сигаретка, Эдди?

Рука исчезла, щелчок и огонек зажигалки – он прикуривает ей сигарету; пламя на миг высвечивает его лицо. Затягивается, отдает сигарету ей. Мона быстро села, уперла подбородок в колени – армейское одеяло тут же натянулось палаткой, – ей не хочется, чтобы сейчас к ней кто-нибудь прикасался.

Предостерегающе скрипнула сломанная ножка выкопанного на свалке стула; это Эдди, откинувшись на спинку, закурил сам. «Да сломайся же, – просила Мона у пластикового стула, – опрокинь его на задницу, чтобы он пару раз мне врезал». Хорошо хоть темно и не надо смотреть на сквот. Ничего нет хуже, чем проснуться утром с дурной головой, когда слишком тошнит, чтобы пошевелиться, – а она еще забыла прилепить черный пластик на окно, так ее ломало, когда вернулась вчера. Самое поганое – это утро, когда бьют солнечные лучи, высвечивая все мелкие мерзости и нагревая воздух к появлению мух.

Никто никогда не хватал ее там, в Кливленде. Любой, кто настолько забалдел, чтобы решиться протянуть руку сквозь прутья, был уже слишком пьян, чтобы двигаться; он и дышать-то, наверное, был не в силах. И в танцзале клиенты ее никогда не лапали, разве что заранее уладив эту проблему с Эдди, и за двойную плату, но и то было скорее для видимости.

Ну да в любом случае это всегда оставалось лишь частью привычного ритуала, а потому, казалось, происходит где-то еще, вне ее жизни. И ей нравилось наблюдать за ними, когда они теряли настрой. Тут начиналось самое интересное, потому что они и вправду теряли его и становились совершенно беспомощными – ну, может, лишь на долю секунды, – но по-любому ей всегда казалось, что их тут даже и нет.

– Эдди, еще одна ночь здесь, и я просто с ума сойду.

Случалось, он бил ее и за меньшее, так что она, спрятав лицо в колени и одеяло, сжалась, ожидая удара.

– Ну конечно, – ответил он, – ты же не прочь вернуться на ферму к своим сомам? Или хочешь назад в Кливленд?

– Я просто не могу больше…

– Завтра.

– Что завтра?

– А для тебя это недостаточно скоро? Завтра вечером, частный долбаный самолет, ну как? Прямиком в Нью-Йорк. Хоть тогда ты наконец перестанешь доставать меня этим своим нытьем?

– Пожалуйста, беби, – она потянулась к нему, – мы можем поехать на поезде…

Он отшвырнул ее руку.

– У тебя дерьмо вместо мозгов.

Если продолжать жаловаться, сказать что-нибудь о сквоте, любое, он тут же решит, будто она имеет в виду, что он не справляется и все его великие сделки кончаются ничем. Он заведется, она знает, он заведется. Как в тот раз, когда она разоралась из-за жуков – тараканов здесь называли пальмовыми жуками, – но ведь это было только потому, что половина этих проклятых тварей ну самые настоящие мутанты. Кто-то пытался вывести их такой жуткой дрянью, которая на хрен перекособочила все их ДНК. И теперь у этих гребаных тараканов, что дохли у тебя на глазах, были то лишние головы или лапы, то, наоборот, чего-нибудь не хватало. А однажды она видела тварь, которая выглядела так, будто проглотила распятие или что-то вроде. Спина, или панцирь, твари – как там это у них называется – была настолько искривлена, что хотелось сблевать.

– Беби, – она старалась говорить мягче, – я ничего не могу поделать, это место просто меня достало…

– «Зелень-на-Крючке», – сказал он, будто вовсе ее не слышал. – Я был в этом клубе и встретил вербовщика. И ты знаешь, он выбрал меня! У мужика нюх на таланты.

Сквозь темноту Мона чуть ли не видела эту его ухмылочку.

– Он из Лондона, это в Англии. Вербовщик талантов. Пришел в «Зелень» и просто: ты-то, мол, мне и нужен!

– Лох?

«Зелень-на-Крючке», или, точнее, клуб «У Хуки Грина», – место, где, как недавно решил Эдди, бьется деловой пульс с особой силой, – находился на тридцать третьем этаже стеклянного небоскреба. Все внутренние перегородки здесь были порушены, чтобы сделать большую, величиной с квартал, танцплощадку. Но Эдди уже успел махнуть на это заведение рукой, поскольку там не нашлось никого, кто желал бы уделить ему хоть каплю внимания. Мона никогда не видела самого Хуки Грина – «злого жилистого Крючка Зеленого», ушедшего на покой бейсболиста, которому принадлежало заведение, – но танцевалось там просто здорово.

– Будешь ты, черт побери, слушать? Какой лох? Дерьмо собачье. Он голова, у него связи. И он собирается протолкнуть меня наверх. И знаешь что? Я намерен взять тебя с собой.

– Но что ему нужно?

– Какая-то актриса. Или кто-то вроде актрисы. И ушлый мальчик, чтобы доставить ее в одно место и там придержать.

– Актриса? Место? Какое место?

Она услышала, как он расстегнул куртку. Потом что-то упало на постель у ее ног.

– Две тонны. – Он зевнул.

Господи! Выходит, это не шутка? Но если он не прикалывается, то что же это, черт побери, значит?

– Сколько ты сшибла сегодня, Мона?

– Девяносто.

На самом деле сто двадцать, но последнего клиента Мона посчитала как сверхурочные. Она до смерти боялась утаивать деньги, но иначе на что купить магик?

– Оставь себе. Купи какие-нибудь шмотки. И не рабочий хлам. Никому в этой поездке не нужно, чтобы ты трясла голой задницей.

– Когда?

– Завтра, я же сказал. Можешь распрощаться с этой долбаной дырой.

При этих словах Мона затаила дыхание. Опять скрипнул стул.