А затем поворот, шорох шин по расчесанному граблями гравию, потом вдоль по подъездной аллее – через парк, где серебрится роса, где стоит железный олень, а рядом – мокрый торс из белого мрамора… Дом огромен и стар, не похож ни на один из тех, какие она видела раньше. Но машина проплывает мимо, проезжает еще несколько строений поменьше и выезжает наконец на край широкого ровного поля.

Там стоят на привязи планеры, прозрачная пленка туго натянута на хрупкие с виду поликарбоновые рамы. Планеры слегка подрагивают на утреннем ветерке. А рядом с ними ее ждет Робин Ланье, красивый раскованный Робин в черном свитере грубой вязки – он играет партнера Энджи почти во всех ее стимах.

И вот она выходит из машины, ступает на траву, смеется, когда высокие шпильки сразу же увязают. И остаток пути до Робина – с туфлями в руках, улыбаясь; последний шаг – в его объятия, в его запах, в его глаза.

Ощущения закручиваются вихрем в монтажном танце, который в одну секунду ужимает посадку в планер и старт с электромагнитной катапульты, – и вот они уже мягко скользят над полем травы. Затем взмывают вверх, зависают на мгновение, ловя ветер… Все выше и выше, пока огромный дом не превращается в прямоугольный камушек в зеленой пелене, прорезанной тусклым серебром речной излучины…

…и Прайор с рукой на клавише «Стоп». От запаха еды с тележки возле кровати у Моны сводит желудок. Тупая тошнотворная боль ломает каждый сустав.

– Поешь, – доносится голос Прайора. – Мы скоро уезжаем.

Он поднял металлическую крышку с одного из блюд.

– Клаб-сэндвич, – сказал он, – кофе, пирожные. То, что доктор прописал. Попав в клинику, ты какое-то время не сможешь есть.

– В клинику?

– К Джеральду. Это в Балтиморе.

– Зачем?

– Джеральд – хирург-косметолог. Над тобой немного поработают. Если захочешь, все это потом можно будет вернуть обратно, но нам кажется, тебя обрадуют результаты, очень обрадуют. – Опять эта улыбка. – Мона, тебе когда-нибудь раньше говорили, насколько ты похожа на Энджи?

Мона подняла на него глаза, но ничего не ответила. С трудом села, чтобы выпить немного водянистого черного кофе. Не смогла заставить себя даже взглянуть на сэндвич, но съела одно из пирожных. Вкус у него был картонный.

Балтимора. Черт его знает, где это.

А планер навсегда завис над прирученной зеленой страной, мех на плечах, и Энджи, должно быть, все еще там, смеется…

Час спустя, в вестибюле, пока Прайор подписывал счет, Мона случайно увидела, как мимо на багажной роботележке проезжают знакомые чемоданы из кожи клонированных крокодилов. В этот момент она отчетливо осознала, что Эдди мертв.

Место, которое Прайор назвал Балтиморой. На вывеске – надпись, выведенная крупными старомодными буквами. Офис Джеральда располагался на четвертом этаже блочного кондоминиума. Это было одно из тех зданий, где строится лишь каркас, а обитатели – жильцы или коммерсанты – привозят собственные модули и оборудование. Похоже на многоэтажный кемпинг для трейлеров, только повсюду провода, оптоволоконные кабели, трубы канализации и водоснабжения.

– Что там написано? – спросила она Прайора.

– Джеральд Цзинь, дантист.

– Ты же говорил, что он хирург-косметолог.

– Так оно и есть.

– А почему нельзя просто пойти в бутик, ну, как все?

Он не ответил.

Она теперь и вправду мало что чувствовала и даже отчасти понимала, что не так испугана, как надо бы. Впрочем, может, это не так уж и плохо, потому что если она по-настоящему испугается, то ничего не сможет предпринять, а ей определенно хотелось выпутаться из этой истории. В машине по дороге сюда она обнаружила в кармане куртки Майкла какой-то предмет. Десять минут ушло у нее на то, чтобы сообразить: это шокер, такой обычно носят при себе особо дерганые пиджаки. На ощупь он напоминал ручку отвертки с парой тупых металлических рожек там, где у отвертки жало. Заряжался он, должно быть, от розетки, и оставалось только надеяться, что Майкл держал его заряженным. Тут Мона сообразила, что Прайор, скорее всего, не знает о шокере. Обычно такие игрушки вполне легальны, поскольку считается, что ими нельзя нанести серьезный вред, но Ланетта знала девчонку, которую однажды изрядно обработали такой вот штукой, – и она никогда уже не поправилась.

Если Прайор не знает, что у нее в кармане шокер, значит ему не все на свете известно, а ведь он специально пытается заставить ее поверить в его всеведение. Опять же, он ведь не знал, насколько Эдди ненавидит азартные игры.

И к Эдди она особых чувств не испытывала, разве что по-прежнему была уверена, что он мертв. Сколько бы ему ни всучили, он бы все равно не бросил свои чемоданы. Даже если бы пошел покупать новые шмотки, чтобы сменить прикид полностью. Эдди ни о чем так не пекся, как об одежде. А эти крокодиловые чемоданы вообще были особенными: он взял их у гостиничного вора в Орландо, и они, по сути, заменяли ему дом. Если вдуматься, трудно себе представить, чтобы Эдди вообще купился на какие-то – пусть даже очень большие – отступные, ведь сильнее всего на свете ему хотелось поучаствовать в какой-нибудь крупной игре. Он считал, что, как только это случится, люди начнут воспринимать его всерьез.

«Вот и дождался – наконец кто-то воспринял его всерьез, – подумала Мона, когда Прайор вносил ее сумку в клинику Джеральда. – Только совсем не так, как хотелось Эдди».

Мона оглядела двадцатилетней давности пластиковую мебель, кипы журналов со звездами симстима и японским текстом. Как в парикмахерской. Только никакие клиенты в приемной не ждали, и за регистрационным столиком тоже никого не было.

Тут через белую дверь вошел Джеральд, одетый во что-то вроде комбинезона из жесткой складчатой фольги, вроде тех, какие носят санитары «скорой помощи», выезжающие на дорожные аварии.