Пятнадцатилетнему подростку трудно было заглядывать в будущее, трудно было понять, что в скором времени стране потребуются сотни тысяч, миллионы рабочих высокой квалификации. Камчатов догадывался, какая борьба происходила в сознании Вадима. Гвардейский полк на весь фронт славился крепкой солдатской дружбой. Уйти из полка не менее тяжело, чем уйти из родной семьи. Сколько он помнил случаев, когда из боязни попасть в другое подразделение танкисты скрывали ранения, бежали из медсанбатов. Приходилось кавалеров многих орденов строго наказывать, учить, что патриотизм без настоящей воинской дисциплины немыслим. А Вадим, хотя и в шинели, но все равно мальчишка.

— Значит, не хочешь учиться, — хмуро сказал директор.

Камчатов насупился. Нужно было сгладить впечатление от слишком резких ответов Вадима, во что бы то ни стало убедить директора зачислить мальчика в училище.

— Вы не сомневайтесь, товарищ директор, — говорил он, прижимая мальчика к своему полушубку. — Он парень старательный, артельный, приживется…

…Три года назад, в не по-осеннему солнечный день батарея Камчатова (войну Камчатов начинал артиллеристом) проходила через Пушкин. Дым пожарищ висел над городом. Разрывы снарядов рушили в дворцовых парках старые дубы. Подстегивая и без того разгоряченного коня, Камчатов помчался к Екатерининскому дворцу. На тихой улице, выходящей в парк, стоял его дом, но уже издали Камчатов заметил обвалившуюся крышу и открытую дверь на третьем этаже. Запомнил на всю жизнь почтовый ящик, из которого торчал кончик газеты. В этом доме до войны жил он сам, его жена и дочь.

От углового деревянного флигеля отъезжала полуторка. На пианино стояло деревянное корыто, из-за борта виднелись ширма, кухонный стол. Пожилая женщина сидела на узлах, держа на коленях глиняный горшок с чахлым цветком. Увидя Камчатова, она крикнула:

— Все там!.. — и, заплакав, женщина показала на груду развалин.

Если бы не батарея, если бы не надо было вести огонь по наступающим фашистам, Камчатов кинулся бы к этим бесформенным глыбам. Родной дом, где он родился и вырос, стал могилой его жены и дочери…

А потом к полку пристал этот мальчуган. Шло время, одинокий полковник часто задумывался: не усыновить ли ему Вадима. Но продолжалась война, он каждый раз откладывал свое желание до лучших дней. И вот теперь в тревоге за судьбу мальчика уговаривал директора:

— Не сомневайтесь, все будет в порядке. Полк его направляет на учебу. А у танкистов ослушание полку равно дезертирству.

Вручив директору конверт с документами, Камчатов снова положил руку на плечо мальчика.

— Помни, Вадим, свою полевую почту. Кончится война, подойдет призывной год служить кадровый срок — милости просим.

Шумно захлопнув полевую сумку, Камчатов шагнул к выходу. Вадим стоял у печурки, слегка повернув голову к двери. В шинели с обгоревшей полой и рукой на перевязи он казался таким несчастным, таким обездоленным! Нет, это было невозможно так просто взять и уйти. Внезапно мальчик бросил на пол мешок, кинулся к полковнику.

Вздохнув, Камчатов присел около двери на стул и обеими руками притянул к себе мальчика за голову.

— Ну что, что, дружок, — бормотал он, смущаясь собственным волнением. — Все будет в порядке, а где, брат, война, там и разлука…

Чтобы не мешать прощанию фронтовиков, Николай Федорович взял со стола первую попавшуюся книгу. И дверь хлопнула, а потом на улице загудел мотор, дрогнули стены, где-то в разбитом окне задребезжали осколки стекол. Вадим отогнул край синей шторы. Танк, освещая затемненными подфарками путь, уходил в глубь аллеи. На темном небе далеко-далеко скрестились и разошлись, словно прощаясь, прожекторные лучи.

2

Изолятор находился в подвале главного корпуса. Сохраняя солдатское достоинство, Вадим скупо отвечал на вопросы любознательного провожатого, от которого узнал, что по условиям военного времени ему придется прожить две недели в карантине. Через механическую мастерскую дежурный (фамилия его была Митрохин) вывел Вадима на черную лестницу. Ощупью, держась за стену, они стали спускаться по скользким ступеням:

В подвале Митрохин включил свет, попросил новичка обождать, а сам отправился на поиски врача. Сняв с плеча вещевой мешок, Вадим присел на скамейку и внимательно осмотрелся. Отсек напомнил ему командный пункт, когда танковый полк держал оборону у Медного озера; там они занимали подвал административного корпуса кирпичного завода. Здесь были такие же маленькие окна, заложенные камнем и мешками, плотно набитыми песком, и в середине оконных проемов — стальные щитки с прорезью для пулеметных стволов. Меблировка тоже была фронтовая — парковые скамейки, круглый стол, несколько табуреток и обветшалое кресло с продавленным сиденьем. В следующем отсеке находилась душевая. Действовали, видимо, три крайних душа в правом углу, отгороженные тяжелым брезентовым пологом. В душевой было теплее, и Вадим решил ждать врача там.

В тепле его потянуло ко сну. Боясь задремать, он тихонько стал напевать: «Где эта улица, где этот дом» и все-таки задремал и очнулся только когда на лестнице послышались легкие шаги, и в душевую вошли две женщины в белых халатах. Вадим определил: полная, голубоглазая — врач, она заметно прихрамывала на левую ногу. Ее сопровождала девушка среднего роста, стройная, по-весеннему загорелая — не иначе как медицинская сестра. Голос у старшей был мягкий, спокойный.

— Что это у вас с рукой?