– Нет. Я нашёл его на улице.

Пару дней назад Олаф возвращался поздно вечером после смены в магазине и заметил этого малыша на обочине в свете фонаря. Парень не считал себя поэтичной натурой, но этот луч, освещавший маленький комок, был прямо-таки сигналом свыше. Котёнок оказался живым, но был слишком слаб, чтобы встать на лапки. Олаф подумал, что до утра он не доживёт, если немедленно не вмешаться в его судьбу. В другой вечер парень, может, и прошёл бы мимо, посчитав, что имеет право остаться в стороне и не считать себя при этом злодеем. Он верил, что бездействие не может приравниваться к преступлению ни при каких обстоятельствах, потому что люди и не обязаны принимать на себя ответственность за других. А вот если они это делают по соображениям морали или чего-то ещё, то такие поступки необходимо высоко оценивать. Ведь люди проявляют усилие, вмешиваясь в чужие проблемы. Они не должны, но делают. Поэтому Олафу виделись несправедливыми вопли моралистов о том, что нынешнее поколение зациклено на себе и слишком чёрствое, чтобы помочь человеку на улице. Никто никому ничего не обязан, если только это не работа – спасать людей.

Однако, несмотря на установку, в этот раз Олафу не было трудно остановиться, проверить котёнка и даже отнести его в зооклинику. Небольшое вечернее приключение приятно разбавило серые будни. А впереди были не менее интересные поиски нового владельца для пушистого комка.

– Если он тебе не нужен, зачем тогда подобрал? – резонно спросил Брен.

– Так получилось.

Наверное, было бы лучше сказать: «Стало жалко», но то была бы не совсем правда. Олаф увлёкся катанием на колёсиках стула и едва не завалился вперёд. Столешница помогла избежать позорного поцелуя с полом.

– Мне не нужен питомец, – сказал Брен.

– Уж-же есть?

– Кто знает. Может, я просто не умею ухаживать за кем-то, кроме себя.

– К чему такая с-с-скрытность? Ты же не на допрос-се, – удивился Олаф.

– Извини. Привычка.

За Бреном и раньше замечали некоторую увёртливость в ответах. Олаф не мог судить его строго: он и сам не любил рассказывать о себе лишнего. Однако что такого в вопросе о питомце? Безобидное любопытство, не более.

Манера ответа Брена напомнила Олафу об одной новости.

– Я с-с-слышал, что на минус-с четвёртом держали своего питомца. Крыс-су или хомяка. Это правда?

– Откуда же мне знать? – пожал плечами Брен.

– Ты раз-зве не работал на минус четвёртом?

Это заявление заинтересовало Брена. Он даже отклонился в кресле, чтобы посмотреть прямо на своего ассистента.

– Я бы предпочёл ответить «нет» и забыть об этом, но ты ведь не пальцем в небо тыкаешь, да? Кто тебе рассказал?

Тон – всё такой же нейтрально-насмешливый как у человека, который получает удовольствие от мимолётной беседы за работой.

– У меня много з-з-знакомых в городе, – без хвастовства сказал Олаф. – По работе встречаюс-сь с разными людьми. Один утверждает, что з-знает тебя. По работе на минус-с четвёртом.

– Да ладно? Ну-ну.

Брен не стал продолжать тему и будто полностью погрузился в процесс изучения… чего бы там ни было. Олаф не особо вникал в научные термины. Однако спустя пару минут начальник лаборатории заговорил вновь:

– Слушай, давай расставим все точки над нужными буквами. Я, правда, когда-то подрабатывал на минус четвёртом, но недолго там продержался. Я тогда ещё получал диплом, и мне нужна была практика. Я не упомянул этого в резюме, и на то были причины. Я не хочу, чтобы ты распространялся об этом. Хорошо?

– Ладно. Не думаю, что это выз-звало бы какие-то вопросы, но раз ты прос-сишь…

Олаф решил, что Брен боится увольнения. Вдруг тут есть правило, по которому если ты участвуешь в исследованиях одного объекта, то не допускаешься к другому? Чтобы сохранять некоторую изолированность между отделами или скрывать важные открытия. Олаф наверняка не знал, ведь он не интересовался глубоко всеми тонкостями работы института. Мимолётно вспомнилось, что вроде бы кто-то рассказывал, как трудно было попасть на минус четвёртый и что там работали по связям. Однако эта мысль была столь расплывчатой и далёкой, что Олаф не придал ей значения и вскоре забыл. Тем более что в сознании крутились более важные вопросы: как пройдёт вечерняя смена в магазине и куда деть котёнка, с которым сегодня сидит соседка? И согласится ли она ещё на несколько дней, пока Олаф не подыщет хозяина?

Хельга смотрела в зеркало и повторяла, как заведённая: «Ты не такая. Ты поступила правильно, и жалеть не о чем». И всё же зуд сомнения и неудовлетворения мучил её целый вечер после того, как взбешённая парочка покинула квартиру.

Всё началось с нелепого, почти сериального случая: ей позвонила двоюродная тётка и «обрадовала» скорым приездом. Самым возмутительным было то, что она уже сидела в поезде и была на полпути к цели, так что Хельгу буквально поставили перед фактом. Данная стратегия так и кричала о безапелляционности, и в каждом слове тёти Биди проскальзывал намёк: «Ну ты же не посмеешь нас не принять, ведь мы проделали такой путь! Мы уже не можем повернуть назад, мы в дороге! А ведь билеты стоили кучу денег!».

В последний раз Хельга виделась с тётей на похоронах Эдгара Мантисса, то есть шесть лет назад. Пожилая женщина с редкими серыми волосами, напоминавшими полинявший хвост, выказала сухое сочувствие и оставила скромный венок на могиле. Она не была плохой, нет – в душе Хельга подозревала, что у Биди имелось множество достоинств. Однако это не тот тип родни, которым звонишь каждую неделю. Максимум – раз в полгода и присылаешь открытки по праздникам. Биди редко делала это, даже когда Эдгар был жив. С Хельгой же её, казалось, вообще ничего не связывало. Её внезапный приезд говорил о двух вещах: тёте нужны деньги или помощь; она настолько исчерпала лимит доверия ближайшего окружения, что приходилось искать поддержку у дальней родни.