Именно за то, что я не хочу нравственно покоряться бессознательным социальным процессам - за это меня, интеллигента, приговаривают к смерти. Все злые теоретики и вожди, возглавлявшие тоталитарно-фашистские движения века, нравственно подчинялись бессознательному, иначе они не могли бы управлять массами. Это тот же закон, что и в уголовном мире. Пахан - душа толпы и потому имеет власть. Потому советской власти и оказалась "социально близкой" блатата, а не арестованные вчерашние соратники-коммунисты. Эта черта всенародной близости в противовес политическим отщепенцам - более всего другого говорит, какая власть была в стране эти семьдесят лет. Это общенародная власть, как и говорилось справедливо в конституциях этой эпохи. Это была великая охлократия, или толпократия, власть черни - нижняя граница демократии в широком смысле, с которой мы сегодня пытаемся перейти на более высокую ступень. "Партократия" же - это функциональное определение представительной части общенародного целого. Как бы ни хотелось сейчас представить "партократов" инопланетянами, подкинутыми нам ЦРУ и германским кайзером, ничего не выйдет: народ сам производит из себя и растит мироедов. Гений партократии и бог плебеев, Ленин действительно любил народ и ненавидел одинокую независимую личность, несущую на себе печать Бога. Но как Гитлер убил идею нации, так Ленин в принципе убил идею массового народовластия, обшенародности: им была создана общенародная власть, методически и неуклонно пожиравшая сам народ. Массолюбие Ленина - предел народолюбия, когда уже бесстрашно отбрасывается всякая демагогия о народной душе и речь идет лишь о руках и ногах народа, чтобы давить "врагов" и месить грязь родной земли. Это уже не народ-душа, а народ-глина, из которого лепится что угодно. Народ стал политическим стройматериалом, средством для существования самодовлеющего государства. Бессознательное народа перерабатывается в сверхрациональный безумный механизм абсолютного государства: происходит перетекание темной массовой энергии через примитивный рационализм из народа во власть. Это - реальное единство народа и партии, "живой" ток тоталитаризма... Но то там, то сям этот слитный темный ток нарушался искрами и вспышками, вкраплениями кусочков света и разума - это возникало подлинно интеллигентное сознание, не желающее литься в общем потоке, И тогда подымалась тревога и интеллигенцию тащили на дыбу. И народ с оловянными глазами вставал и под дирижерскую палочку отдела пропаганды лепетал: "Я как мать и как женщина осуждаю Солженицына и Сахарова..." Ушла партократия уходят "красненькие", рвется, разрушается поток темного тоталитарного единства народа и власти, теснимый разумом. Но не так быстро меняется психология, как опечатываются здания. И если Солженицын или "Память" взмахнут однажды дирижерской палочкой, я не уверен, что не послышится тот же низонародный оловянный лепет: "Я как мать и как женщина не читала, но осуждаю..." Этого момента ждет все темное на Руси. Интеллигенция должна быть распята и единство народа и власти восстановлено. Этого жаждет тоталитарный инстинкт. "Мы не готовы к демократии, достаточно и авторитаризма". Так говорят народники-националисты. Под словом "авторитаризм" кроется либо монархия, либо диктатура. Из диктатуры мы только что вышли, монархию припоминаем. Российская монархия своими безобразиями подготовила советскую диктатуру. На почве нашей массовой психологии и то, и другое - степ ни тоталитаризма. Значит, народорадетели не хотят нас из него выпускать. И по-другому можно сказать. У демократии есть верх и низ. Верх - это либеральная демократия, демократия с разумом, демократия народного качества. Низ - фашистская, советская демократия, демократия без разума, демократия народного количества. В низовой демократии родная партия держала нас три четверти века. Если народные защитники отказывают нам в разуме и свободолюбии, в качестве, то значит опять хотят нас оставить в тоталитаризме, хоть и без партии. И по-третьему сказать можно. Говорить "мы не готовы к демократии" - все равно, что "мы не готовы быть умными, давайте исходить из того, что мы дураки" или "достаточно быть и дураками". А кто шибко умный, как сказано в анекдоте, тому - люминь. В яму, значит, тюремную. Интересная забота о людях, не правда ли? Даже если наплевать на интеллигенцию, на "высшие потребности одиночек", то все равно странно: любовь к народу как к дурачку или малому ребенку, неспособному к самостоятельным действиям. "Как малое дитё". Эта метафора и двести лет назад сказана была не от хорошей жизни. Доколе ж в пеленках-то народу ходить? Такой заботой и таким мнением о народе и плодятся деспоты-отцы народные. Дитя, стало быть. А если кто раньше времени (а кто это время вычислил, когда нам быть зрелыми?) созрел-поднялся из слитной детскости народной, того опять - дубьем по голове?.. Ну, а если отказаться от наследственных глупостей русской истории и не запрещать нам развития, то вот правда: 1. Народ наш в своей низовой массе - психологически тоталитарен и тянется к фашизму, независимо от сознания. 2. Но именно поэтому нельзя отказывать народу в делом в перспективе развития к свободолюбию и либеральной демократии. И вообще не понимаю, чего суетиться и волноваться народникам-националистам? Если, как они уверяют, мы не готовы к демократии, то на выборах и победит их "авторитаризм", то есть любезный их сердцу фашизм (и пусть не сердятся, я не упрощаю и не искажаю: фашизм это максимум государства и минимум лица. Если мы не созрели для либерального образа жизни, то им следует благословлять демократическую систему выборов, которая и даст нужную им власть. Но они трезвонят, а не готовятся спокойно к следующим выборам - значит, чего-то боятся. Боятся, видимо, что за оставшееся до выборов время народ может и прозреть и научиться распознавать физиономии своих радетелей. Что ж, всемерно будем помогать народу прозревать.

Передо мной - два полярных мнения о либерализме. Одно принадлежит черному автору из воениздата: "Либеральный гуманизм... разрушил державу и подарил власть завоевателям, условно именуемым большевиками. Этому корпусу враждебной русскому народу силы..." ("Черная сотня и красная сотня"). Второе - Хосе Ортеге-и-Гассету: "Безусловно, надо преодолеть либерализм XIX века. Но такое не по зубам тому, кто, подобно фашистам, объявляет себя антилибералом. Ведь быть нелибералом или антилибералом - значит занимать ту позицию, что была до наступления либерализма. И раз он наступил, то, победив однажды, будет побеждать и впредь, а если погибнет, то лишь вкупе с антилиберализмом и со всей Европой. Хронология жизни неумолима. Либерализм в ее таблице наследует антилиберализму, или, другими словами, настолько жизненнее последнего, насколько пушка гибельнее копья" ("Восстание масс", 1930). К которому из них ближе Солженицын? Судя по его статьям, - к первому. Ненависть к интеллигенции есть, в сущности, судорога антилиберализма, который уже приговорен историей к смерти. Слова Ортеги начали сбываться в мире с 45 года, хотя в его родной Испании, как и в России, с либерализмом было туго еще несколько десятилетий... Речь идет о смене тысячелетних фаз истории. Либерализм в широчайшем понимании есть антитезис не только средневековью, но и античности. Он разрушает все формы традиционной связи человека в коллективе, создавая новые на добровольной основе. Этот переход сравним по значению, может быть, с переходом из каменного века к эпохе письменности. В этом смысле Возрождение, Новое время и т.п.
– условные наименования начальных стадий этого процесса. На этом фоне 73 года нашего коммунизма - малый эпизод, представляющий собой смесь неудачной либеральной попытки с феодальной реакцией, на практике ставшую жутким сплавом интернациональной утопии с национальным провинциализмом. Трагедия России не в том, что, как полагает Солженицын, либеральная интеллигенция разрушила царизм и не управилась с обломками, а в том, что большинство России, пошедшее за Лениным, предало свой либерализм, не помогло ему строить новую жизнь. Русский инстинкт, сосредоточенный в Ленине, отверг русский разум в либерализме. Русский либерализм оказался в положении, против которого предупреждал своих учеников Христос: "Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего пред свиньями, чтоб они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас" (Мф.7, 6). Так вот и родилась в 17-18 годах "духовно растерзанная", по словам А.И., Россия из России народопоклонствующей и антилиберальной, в которой, как писал П.Н. Милюков в статье "Интеллигенция и историческая традиция", "...до 48 года терпятся, одно время даже поощряются ...два течения: националистическая философия и фурьеризм", поясняя далее, что "...и национализм, и социализм были принципиально враждебны либерализму как направлению космополитическому и недемократическому". То есть царизм некоторое время вполне допускал до какой-то черты невинную, безопасную пикировку-дискуссию национализма и социализма как двух сторон приемлемого народобожества, на котором стояло и само самодержавие. Либерализм же есть выход за пределы этой детской игры, он - по ту сторону "добра" и "зла" национализма и социализма, и тут естественный конец истории прежней России... Произошел перерыв в социальной эволюции, окончательно ликвидировать болезненные последствия которого можно лишь абсолютным признанием либерализма как бесповоротно грядущей эпохи мирового сознания. Он является общим знаменателем всех освобождающих сил в человеке и обществе, так же как фашизм - общим знаменателем всех порабощающих сил. Споры могут возникать лишь по поводу того, какие силы в нас служат свободе и какие - рабству. Полюса же современности - либерализм и фашизм - уже, можно смело сказать, превратились в категории нравственности, в критерии, указующие, что добро и что зло. В пользу моих слов тот факт, что и само христианство в его наблюдаемой нами исторически-церковной форме поляризуется, подчиняясь этим критериям... Тем, кто не хочет оказаться в фашистах, но недопонимает и боится либерализма, я бы сказал: либерализм ничего не отменяет, но всему придает дополнительное освещение; и если при этом освещении кое-что в вашей жизни начинает выглядеть ветхим и призрачным, то не свет в этом надо винить, а наше с вами собственное живое чувство красоты и истины. И уж тут, безусловно, все зависит от того, доверяем ли мы этому чувству... Увы, здесь, как говаривал старец Зосима, "доказать ничего нельзя". Поэтому... прервемся. Перетряхивать пыль истории, доказывая, что белое есть белое, дважды два четыре, а Земля вертится вокруг Солнца - занятие беспросветное. Прервемся на полуслове...

6 марта 1992

На днях по телевизору мы встретились с одним из удивительнейших людей нашего века, с человеком, прославленное имя которого при жизни стало легендой и стоит в первом ряду имен разрушителей советского коммунизма. Жизнь Александра Солженицына так долго была у нас предметом слухов, догадок и скудных отрывочных сведений, что невольно от фильма Станислава Говорухина ожидалось нечто безусловно значительное: наконец-то! Спасибо режиссеру за первую попытку рассказать хоть что-то о герое нашего времени. Но... репортаж получился ошеломляюще бедным, на самом минимуме журналистской работы, на провинциальном уровне интервью типа "Как Вам понравилось у нас в Сибири?" или "Какое у Вас хобби?" Но, может быть, автор сознательно ограничился простенькой лирической картиной, где главное природа и окрестности, быт и интерьер, то есть атмосфера, в которой работает писатель? Такой вот фон, несколько теплых задушевных фраз - и, может быть, достаточно, чтобы добавить к легенде глянцевитый округлый кусочек, а также в порядке ликбеза и при минимуме мыслительной работы вызвать умиление и благоговение у широких народных масс? Но и тут едва ли получается. Широкие народные массы, особенно в наше-то время, при всеобщем материально -экономическом остервенении, извлекут из фильма, пожалуй, праведно-завистливую мыслишку: "А ить неслабо живет писатель! Хоромы-то какие!.." И так далее. В общем, впечатление такое, что документалист недурно провел время, погулял душевно недельку в Вермонте, погостил, перебрасываясь незначительными фразками со знаменитым семейством. Остается ему посочувствовать, что не лето было: можно было б и на пляж вместе и еще чего интересного. Ну да ладно. Режиссер, видимо, что мог, то и сделал. Бог с ним. А что же наш выдающийся современник? Может быть, он обрадует нас и как незаурядная личность сломает рамки, навязанные робкой режиссурой, взорвет правила скучной игры и сам поведет собеседника и нас к нерву жизни, к сокровеннейшему - пусть краткому за неимением времени, но глубокому! разговору о духовной болезни эпохи, об общечеловеческой боли?.. Да нет, не вышло такого разговора. Кроме памятливого кивка в сторону отечественной истории 17-18 века мы услышали то, что ...и улица знает. Любая очередь в магазине знает, что в России сейчас силен средний слой перекрашенной партократии-номенклатуры вкупе с перелицованным КГБ. Любая домохозяйка это знает. Ради такой уличной истины не надо быть ни писателем, ни историком, ни пророком. Да, этот слой еще огромен и еще долго будет стараться урвать свой большой кусок. Но не надо нас пугать и разжигать, как это делает Солженицын, говоря, что этот слой будет давить и угнетать нас "не семьдесят, а все сто семьдесят лет". И будет давить и не будет. Потому что он уже никогда не будет господствовать абсолютно ибо н имеет уже под своими притязаниями на власть той сакральной легитимности (священной законности), которую ему давало "единственно верное учение" (без "единоспасающей" идеологии, цементирующей правящий слой, он всегда будет рыхлым и будет разваливаться, разрушаемый борьбой частных интересов; в этой рыхлости - и залог развития и очеловечения отдельных лиц, составляющих слой). Разумеется, если будут действовать парламентская система и гласность, обеспечивая свободу слова, которая и воспрепятствует любым абсолютистски-тоталитаристским поползновениям. Гласность и парламент суть фундамент демократии, который, хотя его труднее очернить, чем живых демократов, работающих вперемешку с замаскированными "бывшими", тоже поддается моральной коррозии, разъедаемый дешевой популистской демагогией, образец которой подает нам и знаменитый писатель. По "логике этой демагогии выходит, что в первой демократической волне, пришедшей весной 90 года, нет достойных лиц - только на том основании, что через два года их деятельности "все плохо" и сытый рай, хотя бы образца 1980 года, не наступил. Все повязаны с партократией-номенклатурой и значит все это - продолжение большевизма. Вот несложная мысль, которая впитывается улицей как сладкая отрава, тем более, что улица узнает в ней свои собственные "прозрения". Картина общественной жизни в этих наитиях из подворотни упрощена настолько, что налицо - новы клубок лжи. Да, упрощенная правда есть ложь - именно к такой простоте стремились в свое время большевики. Ложь не потому, что кто-то кого-то сознательно обманывает - ложь потому, что такая "правда-матка" ведет к новой ненависти, которая, в свою очередь, есть величайший и последний упроститель жизни... Одно упрощение влечет за собой другое - и вот Солженицын заявляет нам с экрана, что в демократии должны участвовать и окраины. Зачем заявляет? Нового он ничего этим не сказал, все с ним заранее тысячу раз согласны. Два года назад окраины и выбирали своих депутатов законным демократическим образом. Выборы плохи? Так их дальнейшее усовершенствование зависит от общего уровня нашей цивилизованности, это вопрос времени. Так к чему же эти "слова, слова, слова", согревающие сердца гужующихся фашистов?.. И вот закавыка: заострил писатель популистским вздохом внимание на окраине - и выплывает в памяти незабвенная ленинская кухарка. Вековой инстинкт народоверия опять подсовывает нам потрепанный идеал массового народовластия. Так ведь год только, как ослабла кухаркина власть. Для нее все и упрощалось... Кому-нибудь может показаться, что с кухаркой я передергиваю. Но это не так. Демократия на местах, полное самоуправление - цель и идеал современной либеральной демократии. Но никому еще не удавалось прыгнуть в это самоуправление, минуя стадии роста. Кроме Ленина-Сталина. Комбеды, тройки, пролетарские "суды", всеобщая доносительная повинность и т.д. и т.п.
– все это и были способы "самоуправления". Кухарку, в отличие от земского врача или учителя, они устраивали, потому она и победила... А если кого-то и эти слова не убеждают, таковых приглашаю представить в воображении народовольцев, готовящих бомбу для Александра II и, естественно, сопровождающих свой замысел горестно-сочувственными словами о народе: "Изба не топлена, животы от голода опухли, вши, грязь, ни одной книжки... А царь со своими белоручками-либералами о реформе болтает, о судах, земствах, конституциях!.." "Болтал" - именно это о нашем выдающемся реформаторе, доброе имя которого пора и защитить, услышали мы не у себя на кухне, а из уст высокоавторитетного писателя, с экрана на весь мир. О человеке, заложившем основы демократии на одной шестой суши и избавившем мир от катастрофической гонки навстречу смерти. Странно, что Солженицыну не пришло в голову, что Горбачев-то и вел виражами-галсами нашу машину со "скалы", как он красиво выразился, "тоталитаризма" в "долину демократии". Вел под нашу нетерпеливую ругань. Уверяю Александра Исаевича, что мы-то, народ, и хотели как можно скорее броситься со скалы без всяких виражей; это было наше желание, желание народов империи, всех людей, здесь живущих, - как можно далее, резко, уйти из общего концлагеря. Это нетерпение в нас разбудил и Горбачев - и за это ему хвала великая! Чтобы понять это нетерпение, эту дрожь и радость, доходящую до боли, надо было быть здесь (не в обиду изгнаннику будь сказано) последние пять лет надо было ощущать всей своей кожей, клетками тела, как отступают, слабеют, отдаляются от тебя дебелые лапы Левиафана, как свежий ветерок разгоняет его смрадное дыхание... И если это наше общее нетерпеливое желание что-то, как ныне многие сокрушаются, разрушило, то очевидно, что кроме пресловутых "ошибок" политиков в этом выразилась и воля народов. К примеру, Горбачев хотел растянуть процесс суверенизации на десятки лет, а народы республик пожелали освободиться в годы, даже в месяцы. Кто прав? Правы обе стороны. На стороне Горбачева - разум, на стороне народов - сердце, которому не прикажешь. Вот и ринулись со скалы. Рядовой исторический парадокс, который требует только вмешательства милосердия: ни политическими препирательствами, ни тем более физической силой здесь ничего не сделаешь. А вот направить разрушительную энергию освободительной страсти народов в созидательное русло - это задача, которая не только ищет гениев современной политики, но и ждет творческих усилий всех мыслящих людей, стоящих выше инстинктивных судорог толпы. Но, увы, мы все еще очень бедны положительной, миротворческой мыслью. Мы и к религии-то повернулись лицом, но как-то поверхностно, признавая ее благом, но втайне не доверяя ей как серьезной силе - будто она не источник, откуда можно укрепить дух, а вечернее досужее украшение быта, "культурность" вроде макраме. Поэтому вечернее вязанье и вышивка не мешают днем продолжать свары и дрязги. Вот и испытанный духоучитель ничего не сказал журналистам СНГ общечеловечески бодрого и объединяющего, но обиделся на них за то, что докопались до связей церковников с КГБ. Начали бы лучше с себя, говорит он. Спору нет, пожелание хорошее. Но к месту ли оно здесь? Помнится, что и партпропаганда и вся советская мораль рекомендовали нам то же самое: чем сомневаться в начальстве, в ведущих идеях, в строе, лучше задуматься о себе, начать с себя и вообще разоружиться перед партией, обществом, домоуправом. К тому же если бы Александр Исаевич начал с себя, то он, может быть, и написал бы книгу о христианском пробуждении души советского человека, но уж тогда едва ли взялся бы за "Архипелаг ГУЛАГ": уж больно векторы психологически разнонаправленные у социальной критики и у индивидуального христианского самоанализа. Начав с себя, он, может быть, стал бы духовно тонким художником, но уже не был бы политическим публицистом-громовержцем, тараном антикоммунизма... Во всяком случае, неверно и несправедливо абсолютным нравственным требованием затыкать рот социальной критике. Единственное, чего таким образом можно достичь, это погасить гласность. Рядом с требованием "начать с себя" видимым противоречием прозвучал страстный всплеск негодования Александра Исаевича по поводу выражения "не надо охотиться на ведьм". Очень, говорит, хитрое выражение. Странно, а мне оно показалось продолжением императива, естественно вытекающим из первой части или наоборот: "Начни с себя, и не надо охотиться на ведьм" или "Не охоться на ведьм, а лучше начни с себя". Абсолютное требование самоанализа и покаяния перед Всевышним велит мне вспомнить наказ Божий не судить другого, не преследовать, оставить возмездие Господу. Что ж тут плохого? Или хитрого? Тем более, это ведь как раз близко духу традиции русской религиозно-антиправовой мысли от славянофилов до Льва Толстого: передать дело суда Богу... Нет, расходится здесь Александр Исаевич с классиками. Тут он - истинный сын вашего беспощадного века, презирающего остатки гуманистических предрассудков, застрявших в умах жалкой кучки никчемных интеллигентов... Нет, все равно непонятно. Неужели человеку, описавшему мясорубку ЧК-НКВД-КГБ, нужно объяснять, что один подозреваемый такой машиной влечет за собой на плаху еще сотню - для красоты сценария? И что психология инквизиции когда-то должна умереть, и чем быстрее, тем лучше для человечества? И неужели все-таки благороднее поддерживать эту психологию отправляя под топор одного ненавистного партократа и с ним вместе десяток несчастных замордованных рядовых мелких партийцев, поднимавших руку да плативших взносы? Неужели положить конец взаимному истреблению позорнее, чем развязать его? Кто-то же должен взять на себя риск прекращения резни и ненависти! Но не ломлюсь ли я в открытую дверь? Ведь и так все вроде бы ясно. Александр Исаевич, видно, хотел сказать, что выражением о ведьмах прикрываются нехорошие люди, сами порядочные ведьмы. Но тогда - при чем само выражение? Что ж мне теперь, услышав от фашиста "возлюби ближнего своего", проклясть и заповедь Божью? Она ведь тоже - "хитрое" выражение... В общем, смысл из беседы вытекает вполне партийный: "На ведьм - охотиться, но моих ведьм, церковных, - не трогать, а начать с себя". В таких речах нет и намека на доверие к человеку, нет никакого допущения, что и недруг вот этот тоже человек и, может быть, не выброшен Господом вовсе из плана, не отринут для спасения... Так сказать, продолжаем, товарищи, борьбу!
– и не отвлекаться на абстрактно-гуманистическиё бредни! И как же тогда быть с камнями, которые время собирать? Ведь народные вожди по-прежнему предлагают их разбрасывать. Как иначе понять поучение, извлекаемое Александром Исаевичем из политического факта четырехсотлетней давности, предлагающее нам скопировать этот факт при решении современных проблем: собрать, как в Смутное время, народное ополчение и идти походом на Москву?.. Что ж, год назад вполне народные войска и с той же целью навести порядок уже ходили на Москву. И у солдат "батьки" Язова было больше "оснований" стрелять в безоружных людей, чем сегодня у солдат СНГ: язовцы были ближе к Тяньаньмыню... Кому-то, может, покажется, что я захожу слишком далеко в выводах из скупых слов Солженицына. Извините, а само уподобление свободной Москвы, да и всей РОССИИ" 1992 года Московской Руси 1612 года - не есть ли пагубнейшая ложь, нужная лишь тем, кто сжигает чучело Ельцина и нашивает на рукав свастику, но не тем, кто трудится над обновлением России? Ядовитые испарения отечественного фашизма все более и более проникают в клетки общественного организма - растет привыкание к ним и развивается нечувствительность... Вот бы о чем услышать от всемирно гремящих писателей, вот где боль и ужас времени... Но повисают в воздухе благие призывы Солженицына жить не по лжи, ибо страсть его продолжает двигать красное колесо, которое давно уже стало черным, коричневым, серым, как адский пепел, - колесо ненависти... Когда же оно остановится?

6-7 сентября 1992

Здравствуйте! Прошу прощения, что обращаюсь так, ибо не знаю Вашего имени, отчества и из письма Вашего не могу даже извлечь представления, кто Вы - он или она? Судя по почерку на конверте - женщина... Но это, разумеется, неважно. Я не Фридрих Ницше, чтобы придавать серьезное значение половому статусу собеседника... Прежде всего хочу поблагодарить Вас за несколько часов радости общения. Ведь я статью свою послал наугад, как бутылку в океан, и вот пожалуйста! Живой отклик. А ведь я даже успел забыть, что посылал. Знаете, я ухе давно привык к тому, что журналы - это холодные чудовища, которые либо молчат, либо процеживают сквозь механические зубы полторы строчки о том, что материал напечатан быть не может. А тут - такая радость! Целых полтора десятка строк, неравнодушных по крайней мере в одном отношении. Это явно не служебная отписка - большое Вам за это спасибо. Для меня такое - уже крупица счастья, возможность жизни. Несколько слов в связи с Вашим письмом. Грустно, что оно у Вас неконструктивно, то есть молчит по существу затронутых в моей статье проблем, но являет собой лишь обиженность за Солженицына. Как если бы я посягнул на Вашу святыню. Надеюсь, однако, что Александр Исаевич еще, слава Богу, жив и в разряд неприкасаемых национальных достопримечательностей не попал. Но плохо, если у нас на Руси не отмерла еще опасная склонность к обожествлению живых (да и ушедших) деятелей, к превращению их заживо в икону. Поучиться бы нам у древних греков классического периода, которые считали делом чести для мыслящего человека полемически нападать именно на самые прославленные и влиятельные лица (об этом хорошо сказано у Коллингвуда - в "Идее истории"), преследуя при этом, как Вы понимаете, не цели ненависти, а совсем иные цели, позволившие им создать великую культуру, которая до сих пор является и нашим с Вами фундаментом. Поэтому думаю, что Вы поспешили упрекнуть меня в том, что и я "качу колесо". Согласитесь, что, перестав спорить и отдав истину в руки одному авторитету, мы получим с Вами не идиллию любви и братства, а вакуум, который непременно заполнится самыми темными силами. Вы же сами прекрасно знаете, что все это уже было... Насчет же того, чтобы остановить колесо, я на это и не претендую, что Вы! Ни Вы, ни я, ни Солженицын, ни Папа Римский - никто не может остановить того, что останавливается столетиями и народами, когда они трезвеют. Но каждый из нас может лишь толкнуть колесо по направлению движения или против. И если я вижу, что колесо катится на меня, что я вероятнее всего вскоре буду раздавлен, но, желая жить и сопротивляться, отталкиваю его, насколько могу, своею слабой рукой и кричу - а статья, которую Вы отвергли, только один из вариантов моего крика - о помощи, взываю к людям, чтобы они присоединились к моей тревоге - разве это можно назвать "качу колесо"? Если облака ненависти, как отравляющие газы, со всех сторон наплывают на меня, а я в ужасе перед удушьем отмахиваюсь, разгребая туман руками, - разве Вы посмеете упрекнуть меня в ненависти? И если передо мной на экране человек, к мнению которого с уважением прислушивается весь мир, разве я не вправе сопоставить свой крик, свою тревогу с его ответами? То, что Вы написали, что не можете разделить моих взглядов на Солженицына "как на теоретика фашизма", опередив тем самым меня в обобщении моих взглядов, - весьма знаменательно, так как это лишний раз подтверждает верность моих догадок и неслучайность сомнений. Если Вы внимательно разберетесь с этим писателем, то увидите, что Солженицын напоминает Шатова из "Бесов", который уверовал в народ прежде веры в Бога. А это и есть зародыш, из которого выросли не только святые атеисты народничества 70-х, но и черносотенцы 900-х, а также и большевики как русский вариант международного коммунизма (вера в пролетариат на нашей почве - модификация веры в народ). В этом зернышке красные и черные бесы еще вместе. Потом они почти на столетие разошлись, и вот сейчас, на наших глазах, развившиеся и вооруженные опытом, они пытаются снова слиться, возможно навсегда. Это и есть угроза нашего отечественного фашизма, о которой я пытаюсь высказать свое тревожное слово. Хотите ли Вы меня услышать? Или, закрыв глаза и уши, предпочтете сладкое поклонение новому кумиру? Полагаю, что лучшее отношение "русского человека из Новосибирска", а также и всякого другого, к Солженицыну заключается как раз в здоровой, мужественной критике, а не в религиозно-лирическом благоговении. Понимаете, есть что-то роковое во встрече общества с сильным человеком. От последнего исходит магнетизм, гипноз, опьяняющий людей. Когда я думаю о Солженицыне, я радуюсь, что он не политик в прямом смысле, то есть не работает в Кремле. Иначе гипноз усилился бы тысячекратно... Вспомните, ведь и у Ленина с друзьями были и "судьба", и "заслуги", и тюрьмы, и ссылки, и героика борьбы с несправедливостью. Однако ухе в годы гражданской войны в печати было сказано о Ленине все, что можно было сказать о нем отрицательного - и что же? Услышал ли кто-нибудь голос истины? Очнулись ли от морока? Нет, гипноз оказался сильнее. Вы скажете, было сопротивление, крестьянские восстания. Так, но ведь победило-то все-таки загипнотизированное большинство. Надо ли мне напоминать Вам, что такие массовые психозы очарованности Харизматическим Освободителем и есть вечная закваска тоталитаризма?.. Да, Солженицын - один из трех великих освободителей нашего времени. Но с освободителя и спрос. Предъявляем же мы счет Горбачеву, почему же не предъявить и Солженицыну? Преимущество демократии, между прочим, в том, что она дает шанс трезвого отношения к деятелям, хотя, увы, и не запрещает опьянений... Кратко и грубо говоря, я боюсь нашей расейской дури, которая однажды, воспользовавшись нашей усталостью от тягот жизни, заставит нас погрузиться в лень и умиление и положить мощи Ильича в Сергиеву Лавру, а Солженицына - в мавзолей. При общей неразберихе, безвкусице и склонности к подловато-панибратскому замазыванию противоречий такой "консенсус" вполне может состояться. Все бы ничего, проглотили бы и сатанинского дедушку в Лавре, в конце концов хоронят же в Испании рядышком бывших противников. Но вот беда: наше национальное мление-примирение непременно кровушки потребует. Скрепить, так сказать, священный союз общим жертвоприношением. Это и есть сакрализация фашизма, священнодейственная судорога больной нации. Хотите ли Вы быть жертвой этого действа? Чувствуете ли Вы себя этой потенциальной жертвой? Я - да! Чувствую. Если Вам это кажется странным, уж извините, тут ничего не поделать, коли чувства наши разную степень остроты имеют. Тому же Солженицыну принадлежат очень верные слова об этой различной способности людей к восприятию лжи и зла. Он прекрасно сказал, что, если один человек видит зло далеко от себя на линии горизонта, то другой ощущает его уже как веревку, перетирающую его собственную шею... Наконец, о месте Солженицына в русской культуре. Ну, конечно же, его никто не лишает и не может лишить этого места. И он останется "таким, как есть". Было бы наивно пытаться его сдвинуть или исправить. Видите ли, Солженицын это состоявшееся дело, законченный факт, гора. То есть речь-то, по сути, не о нем. Солженицын - это обстоятельство. Речь и дело о нас и в нас с Вами. Нам с Вами осмыслять и делать выбор, чтобы жизнь шла дальше. Пройти ли равнодушно мимо горы "Солженицын", или замереть у ее подножия в суеверном поклонении, или подняться на нее, чтобы увидеть, какие дали она сулит - вот в чем вопрос... Тем не менее, о Достоевском Вы напомнили напрасно, эта параллель не проходит. Достоевский - прежде всего художник, из одного ряда с Гомером, Данте, Шекспиром. От многих страниц своей задорной публицистики этот мировой гений после Освенцима безусловно бы отказался, не потеряв при этом, как говорят шахматисты, качества. Сопоставление "Солженицын и Достоевский" звучит примерно с таким же комическим оттенком, как "Евтушенко и Пушкин", да простят меня оба знаменитых современника. Но я и не обижаю Александра Исаевича. Можно сказать, уже почти невооруженным глазом твердо видится место, занимаемое великим публицистом-правдолюбцем. Вот его ряд: князь Курбский, Аввакум, Радищев, Герцен... Как видите, вовсе недурной ряд, вполне достойные личности, составляющие гордость и славу нашего отечества. Объединяющий признак, как Вы, видимо, уже догадались, - противостояние деспотизму. И заметьте, никого из их теоретиком фашизма я не считаю. Так что Ваши скорые оценки, выставляющие меня плоским критиком Солженицына, я отвожу как беспочвенные. О последнем, совсем торопливом, абзаце Вашего письма. Слов о "бытовом комфорте" я, ей-богу, не "заслужил": перечитайте статью, там другое. С "максимализмом", как и со всем этим предложением, - явное недоразумение. Стоит ли говорить, что то, что "каждый стоит у микрофона" - не максимализм, а скорее законная реакция на длительное предыдущее молчание. Впрочем, я не думаю, что максимализм - это плохо. Все зависит от того, куда направлен конкретный максимализм. Кстати, мы с Вами беседуем по поводу крупнейшего максималиста времени. Ну и "свой аршин". Это, конечно, штамп, но я не отказываю в доле уважительного внимания и штампу: за каждым штампом, даже уничижительно-насмешливым, стоит живой и ненасмешливый некогда смысл. Ну что тут сказать? Если Солженицын дерзнул своим аршином измерить русскую историю, то нам, простым смертным, которым жить дальше в этой истории, не возбранительно, а весьма насущно измерить своим аршином и самого деятеля, дабы тень от его аршина не ослепила нас. Полистайте историю - она вся состоит из таких операций. Отчего же, спрошу я Вашим выражением, "наши дела плохи"?
– От лени и трусости мысли, от боязни духовной самостоятельности, от детского желания скорей конформно с толпой притулиться к какому-нибудь вождю. Вот, увы, все тот же вечный ответ... Теперь, когда мы покончили с письмом, я хочу сказать Вам несколько слов о предыстории. Лет пять, даже еще и года три назад я сам был готов, как ныне Вы, защищать Солженицына со всех сторон. И защищал. От родного брата, когда тот возмутился памфлетом о Ленине. От соседей, научных работников, которых обижала резкость Солженицына по отношению к "образованщине". Я всем говорил: "Это человек, который отворил нам окно, пустил свет, освободил нас." И т.д. Тогда такие доводы казались мне достаточными. Теперь я понимаю, что мной руководило более чувство, нежели мысль. Признаюсь Вам, что мои взгляды на А.И.С. были неизменными, как бы стояли на месте с 84 года, когда я впервые достаточно полно ознакомился с его книгами, до 1990. Мысль моя не работала критически, Солженицын был моим примером, образцом, флагом. Поэтому я, конечно же, не различал многих нюансов, далеко, как позже выяснилось, не безобидны. В те же годы я переживал стадию восторженного безраздельного приятия С-на. Еще бы! В советском-то мраке такой Человек - подлинно чудо, нечто невозможное и небывалое, как будто самим Господом дарованное!.. Я хорошо помню это захватывающее при чтении ощущение просвета на темном горизонте, это сорадование мощному прорыву к свободе, совершенному человеком... Но вот времена снялись с мертвой точки. Последние три года жизнь изменялась лавинно, глаза расширялись и раскрывались с каждым днем, чутье обострялось. И все-таки потребовался особый толчок, чтобы мысль заработала. Таким толчком, обусловившим начало поворота в отношении к Солженицыну, стало знакомство с трактатом Шафаревича "Русофобия", который я прочитал летом 90 года. Автор трактата сразу не вызвал у меня никаких сомнений как - выражаясь по-Вашему - теоретик фашизма. Но, читая в трактате полемику с либерально-диссидентской интеллигенцией, я с изумлением обнаружил в оппонентах Шафаревича те же самые имена, что были мне хорошо знакомы по статье А.И.С. "Образованщина". Те же оппоненты, те же по сути доводы! Я был потрясен этим открытием. Хотите, проверьте, положите рядом трактат и статью - это почти математическая достоверность знания!.. Шафаревич стал проявителем Солженицына. Непогрешимый образ рухнул, я стал "солжеедом". Все это произошло не в последнюю очередь потому, что несколько лет я не расставался со статьей "Образованщина" почти как с манифестом, это был мой любимый у А.И. текст. И вот в нем открылось второе и третье дно (допускаю, что не вид мое самому автору, но от этого не легче)... Я многое увидел. Я увидел, например, не только различие, но и сходство Солженицына с Лениным. Новейшая русская история, которая для меня, как для всякого советского, была плоско-двумерной, потеряла этот примитивный облик и стала пугающе объемной. В темных гранях этого объема я увидел застарелых чудовищ, которые грозили нам еще в XIX веке и которых я по невежеству считал давно вымершими. Они оказались живучими, они ощериваются на целые столетия... Мы просто многого не знали, живя в советском полярном заповеднике, под слоем коммунистического льда... Итогом "солжеедства" стала статья "Интелефобия", написанная весной этого года. В ней я анализирую "Образованщину". Если все это Вас заинтересует. Вы можете прочитать мою работу в "Континенте" и в Литературке - она должна быть у них в портфеле. Вот вкратце пока все. Хочется только еще пару слов - о том, что речь, как всегда, и особенно в нашем веке, идет о соотношении культуры и политики (под культурой я разумею рериховское "культура есть почитание света"). В XIX веке, в первую пору увлечения материализмом, существовал термин "социальная физика". Он, по-моему, хорошо отражает попытку объяснить бедствия жизни, исходя из них самих. Политика и занимается всегда социальной физикой, стремясь уничтожать зло злом. При этом часть человечества по необходимости объявляется прокаженной, ликвидация которой сулит остальным вожделенное разрешение всех проблем, рай. Культура же есть именно метафизическое объяснение причин зла, т.е. ищет его за пределами истории, в коренных условиях существования человечества в мире и их искаженном отражении в душе единичного человека. Еще нет общества, государства, нации, есть одинокий странник Авраам, над ним небо и Бог - и уже есть культура... Что я хочу сказать? То, что спор политики и культуры столь же древен, как человеческий род. В этом смысле Иисус - прообраз (и пра-образ) человека культуры. Политика (партия священников, администрация и толпа) распяла Культуру... Чувствуете ли Вы, что эта жутковатая закономерность истории - распинание Культуры Политикой - имеет особое, интимное отношение к нашему веку? К веку восстания масс, к веку варваризации духа? Я - чувствую. Каждый влюбленный в культуру, каждый метафизически созерцающий Бога, готовься к Голгофе... Чувствуете ли Вы, кого сегодня политика причисляет к прокаженным? Я чувствую. Я - один из них... Наконец, кончаю. Если у Вас будет желание продолжить разговор, я к Вашим услугам, со всей охотой. Если же нет и мы прощаемся навсегда, то прошу простить меня, если я где-нибудь был нечуток, резок или ядовит. Считайте это издержками моего более выгодного, чем у Вашего подзащитного, положения. Ведь он, бедняга, стоит на виду у мира, открытый всем ударам, а я, счастливчик, превосходно защищен своей безвестностью. Еще раз благодарю Вас за этот маленький прожитой кусочек жизни, и не поминайте меня лихом.

8-9 ноября 1992

После слов "я и моя семья". Можно добавить к словам автора: поэтому интеллигенту нынешнему желательна другая "истина", нежели та, что правда: риторический вопрос "что есть истина?", всякого рода "диалектики", софизмы, схолазмы, загадки-головоломки, множественность точек зрения непременно равноценных, плюрализмы, относительности, релятивизмы, аспекты, тайны подсознательного, бихевиоризмы и т.д. вплоть до материалистического мистицизма махатм и оккультизма. В итоге - холостая игра интеллекта.

После слов "страстная наполненность". Сюда надо добавить: боязнь какой-либо веры вообще, неверие в свидетельство чувств, т. е. отрицание самой основы совести; отсюда - нетерпимое отношение к возможности веры в ком-либо, отрицание ее прав на существование, отождествление ее с фанатизмом, насилием и т.п.

После слов "выходом в Самиздат". Следует добавить: без приложения, потому что прилагать нечего, нет идеала, который можно было бы противопоставить гнусной действительности и ортодоксии, а посему и в лучшем случае - лишь полумеры, компромиссы, подлаживанье, приспосабливание.

После слов "ответственность и личная вина". Сейчас тем более: за все отвечает не только государство, но и "объективный" смысл всего происходящего, который почитается научным мировоззрением интеллигента как непререкаемая незыблемость мирового устройства. Что ж, государство вкупе с научным мировоззрением охотно берет на себя всю ответственность, от которой научно отрекается мыслящая личность, зато оно и приобретает дополнительное право действовать и диктовать личности свою волю: кто отвечает, тот и действует!

После слов "отвлеченных суждений". Сейчас и не прямолинейные, и не отвлеченные, а конкретно-исторические, сиречь удобно-эмпирические, а еще гаже!

После слов "пут вовсе нет". Добавим: внутренняя свобода - это когда думаешь и делаешь по-своему в условиях внешней несвободы; но когда в тех же условиях делаешь не по-своему, то наверняка и мыслишь не по-своему, а с поправкой на несвободу - как бы ни восхищался ты при этом своей ловкой диалектикой, "оздоровляющей" рабскую ситуацию.