– Ты говоришь, что бессмертен. А твои сородичи? Они тоже бессмертны?

– Нет. Это одно из моих отличий.

– Скажи, почему ты уверен в своем бессмертии?

– Просто знаю, и все, – ответил Чешир. – Это внутреннее знание.

И его достаточно, подумал я. Если это внутреннее знание, Чешир, наверное, прав.

Я расстался с ним в смятении, нараставшем после каждого нашего разговора. Какое-то время казалось, что по некой странной причине я знаю Чешира лучше, чем любое другое существо, и в то же время я чувствовал в нем непостижимые глубины, и еще меня сбивало с толку алогичное ощущение, что мы давние друзья, ведь я говорил с ним – по-настоящему говорил с ним – не больше десяти раз, но мы, казалось, были знакомы с самого детства. Я знал о нем такое, чего мы никогда не обсуждали, – может, потому, что наши сознания не раз сливались воедино, когда Чешир вбирал мой разум и на какое-то время окутывал его своим, чтобы я мог осознать то, чего нельзя облечь в слова? Может, в моменты такого единения я впитал частицу его личности и оказался посвящен в мысли и стремления, коих он не планировал раскрывать?

К тому времени в Уиллоу-Бенде почти не осталось ни газетчиков, ни тележурналистов. Иногда их не было вовсе, а временами кто-то заезжал к нам на день-другой. Мы по-прежнему мелькали в новостях, но былая магия развеялась, и наша история иссякла, а вместе с ней иссяк поток туристов: да, на парковке Бена стояло несколько машин, но несравнимо меньше, чем пару недель назад, а в мотеле появились свободные номера – чем дальше, тем больше, и я понимал, что, если ситуация не изменится, Бен неминуемо потеряет кучу денег.

Мы все же платили охранникам, а по вечерам включали прожекторы, но это выглядело довольно глупо, ведь мы стерегли то, что уже не надо было стеречь. И охранники, и ночной свет обходились нам недешево, и мы не раз обсуждали, не пора ли отказаться и от того и от другого, но не спешили делать этого – в первую очередь чтобы не признать поражения, ведь пока что мы не были готовы сдаться.

В конгрессе бушевали дебаты по вопросу эмиграции: одни утверждали, что неимущих бросят на произвол судьбы, другие заявляли, что беднота получит шанс начать все с нуля в девственном мире, не подверженном стрессам мира сегодняшнего. Экономическая сторона вопросов вызвала бурю эмоций: стоимость переселения в новый мир сопоставлялась с ежегодной суммой пособий для малоимущих. То и дело подавали голос сами получатели пособий, но их реплики тонули в фоновом шуме. В воскресных номерах газет публиковали пространные статьи, а по телеканалам крутили спецвыпуски новостей, в которых объяснялось (с иллюстрациями), каково жить в миоцене. Капитолий пикетировали противоборствующие группировки, а в Уиллоу-Бенде объявились сектанты с плакатами и речами о долгожданном отказе от цивилизации и бегстве в миоцен, а если не в миоцен, то в любое место, где можно укрыться от вопиющей несправедливости и неравенства, присущих нынешней системе. Сектанты маршировали вдоль ограды, а лагерь разбили на парковке Бена. Как-то раз Герб вышел к ним на разговор.

Надолго они не задержались, ведь тут не было ни репортеров, которым можно давать интервью, ни фотокорреспондентов, перед которыми можно позировать, ни насмешливых толп, ни докучливых полицейских. Поэтому сектанты ушли.

Обе палаты конгресса приняли билль об эмиграции, несмотря на вето, наложенное президентом.

На следующий день суд вынес решение не в нашу пользу. Прошение о временном запрете отклонили, приказ Госдепартамента остался в силе, а мы потеряли бизнес.

Днем позже вспыхнули массовые беспорядки. Словно по команде (нельзя исключать, что действительно по команде) вскипели трущобы – в Вашингтоне, Нью-Йорке, Балтиморе, Чикаго, Миннеаполисе, Сент-Луисе, на Западном побережье… Короче говоря, повсюду. Толпы людей вышли на улицы, но теперь, в отличие от событий 1968 года, полыхали не гетто, а ухоженные деловые районы. Разбитые вдребезги зеркальные витрины модных бутиков, грабежи и поджоги, перестрелки бунтовщиков с полицией и (реже) с нацгвардией; по улицам разбросаны плакаты с надписями «Мы требуем миоцен!», «Свободу неимущим!», «Дайте нам новый шанс!», вымокшие под дождем, а иногда и запятнанные кровью.

Все это продолжалось пять дней. Счет убитых с обеих сторон перескочил за тысячи. Деловая жизнь остановилась. Затем, к вечеру пятого дня, правоохранители и разъяренные смутьяны отпрянули друг от друга, насилие пошло на убыль и начались переговоры – робкие, не быстрые, переговоры на ощупь.

Уиллоу-Бенд оказался практически отрезан от внешнего мира. Почти все внутриконтинентальные телефонные линии прекратили работу. Телеканалы продолжали вещание, хотя в некоторых случаях их тоже глушили. Однажды до нас дозвонился Кортни (сказал, что рассматривает возможность оспорить решение суда, хотя сперва надо изучить кое-какие моменты), но после этого перестал выходить на связь.

Каждый вечер (а иногда и днем) мы собирались в кабинете у Бена и смотрели телевизор. В любое время суток, когда поступали новые сведения о беспорядках, телеканалы давали соответствующую врезку; в сущности, все каналы превратились в новостные, и новости ввергали нас в оцепенение. В 1968 году все, бывало, задавались вопросом, устоит ли республика; теперь же мы были уверены, что не устоит. Лично я (подозреваю, что и остальные тоже) изводился от чувства вины, хотя мы не затрагивали эту тему. В голове пульсировала единственная мысль: все это происходит из-за нас.

Зато мы говорили о собственной слепоте, самодовольстве, наивной вере в то, что эмиграционный билль – лишь пустой политический жест и неимущие не ринутся в неведомые земли. Я грешил на собственную халатность: ведь именно я первым высказал мысль, что затея с переселением лишена всякого смысла. Гнев бунтарей, однако, продемонстрировал, что в трущобах приветствуют «закон о втором шансе», но трудно было судить, чем спровоцировано это насилие: то ли стремлением в новый мир, то ли застарелой горечью и подавленной злобой, на которых ловко сыграли организаторы и лидеры протеста.