– Да, дядя Авто, дорогой, – крикнул Сережа, сражаясь с финдеклерами. – Располагайся, пожалуйста.

– Что ты там ковыряешь?

– Устрицы, дядя Авто! Наташа, помоги мне, пожалуйста! Принеси лед!

Но дядя Автандил не считал разговор законченным.

– Это ракушки? – продолжал он презрительно. – Я знал в Батуми одного алкаша, который ковырял и ел ракушки. Знаешь, как он кончил? Очень плохо. Сначала попал под пароход, а потом стал депутатом парламента.

Все, кроме Тарико, засмеялись. Геннадий хлопнул пробкой кристалловского шампанского и принялся разливать всем с торжественным видом.

– Э! – сказал дядя Авто, пригубив. – Я тоже в молодости любил такое молодое с пузыриками. Но теперь здоровье не позволяет. Разбавляю боржоми.

– Чувствуй себя как дома, дядя Авто! – перекрикивал Сережа Армстронга, орудуя устричным ножом. – Наташа! Хватит залипать в планшет! Лед принеси, пожалуйста!

– Ты хочешь в горы или не хочешь? – парировала Наташа, не поднимая взгляда, листая в планшете сайты авиационных компаний и даже не думая идти за льдом.

Дядя Авто извлек бутылку боржоми из громоздившейся в углу горы продуктовых пакетов, разбавил шампанское вполовину, с удовольствием выпил до дна и продолжал светскую беседу:

– А где у вас телевизор? Или вы новогоднее обращение президента по камину смотрите?

– Да, батоно! – веселился Сережа, но на этих словах нож соскользнул у него и полоснул по запястью, кровь побежала по предплечью и закапала на пол. – Черт! В вену!

– В Вену рейсов нет, – невозмутимо отвечала Наташа. – Все овербукт[9].

– Черт! Черт! Елки, кровища какая!

– Елку, кстати, зажги. Есть! «Люфтганза» через Франкфурт.

Пытавшегося было метаться по комнате Сережу дядя Авто остановил, достал из кармана платок, перебинтовал руку.

– Выпей шампанского, – проявил Геннадий дружеское сочувствие.

– Не надо шампанское, – сказал дядя Авто. – Разжижает кровь. Лучше соленой воды выпей. И руку подними наверх. Помогает от потери крови.

Ровно в полночь Сережа стоял посреди комнаты, подняв забинтованную руку. Дядя Авто, придерживая Сережин затылок, поил его соленой водой, Геннадий опять хлопал пробкой, Максим стоял с поленом в одной руке и с бокалом в другой, Юля и Дина хохотали и кричали: «С новым счастьем!» В углу зашипели антикварные часы, подумали, зашипели сильнее, потом заскрипели, на часах раскрылась дверца, вынырнула кукушка и прокуковала двенадцать раз. Наташа отложила планшет, посмотрела на мужа и спросила:

– Что у тебя с рукой?

А дядя Авто сказал:

– Семьдесят шесть лет живу, первый раз Новый год по кукушке встречаю.

После этих слов хозяева и гости принялись дядю Авто обнимать и поздравлять.

А Тарико стоял у огромного окна и смотрел в темный сад. Там за деревьями взлетали в небо фейерверки, такие разнообразные и так много, словно не просто наступил Новый год, но вдобавок Россия аннексировала весь мир, включая Антарктиду. Они взлетали почти бесшумно, эти салюты. Окна в Сережином доме были очень добротными, и про то, какая стоит на улице канонада, можно было судить лишь по тому, что огромный Сережин пес прополз по саду на брюхе и спрятался под кустом.

Веселья, происходившего за его спиной, Тарико тоже как будто не слышал. Праздничный стол, Сережу с огромным блюдом устриц на льду, дядю Автандила, усаженного на почетное место, Наташу, Дину, Юлю, Макса, все еще с поленом в руке, – всех их Тарико видел отражением в темном стекле. И Тарико видел, как подошло к нему отражение Геннадия с отражением кристалловского «Магнума» под мышкой. Призрачный друг налил бокал призрачного шампанского, сунул Тариэлу в руку, похлопал по плечу и сказал что-то обнадеживающее, чего Тарико не расслышал. А сквозь друга, отражавшегося в стекле, видна была ночь, темные сосны, рассыпающиеся по небу фейерверки и дальше-дальше, сквозь них, за ними – темная пустота с едва заметными и медленно ползущими по небу огонечками авиалайнеров. Такая пустота, что по ней хоть всю жизнь лети на самолете, все равно никуда не долетишь. Потому что тебе и некуда лететь, батоно Тариэл. Потому что нет уже дома, где ты вырос и где во дворе закопал клад из стекляшек и фантиков на черный день. Черный день есть, а дома и клада нет. Потому что единственная женщина – Саша, носившая легкие платья и тяжелые ботинки, Саша, не выговаривавшая букву «л», Саша, в которую ты так влюбился, что решил спрятаться дома и перетерпеть это чувство, – вышла замуж. За какого-то богатого человека, которому приятно иметь жену с консерваторским образованием, чтобы играла после ужина гостям ноктюрны Шопена и песню «Капитан-капитан, улыбнитесь!». И ты ее больше не видел никогда. И ни одна из этих полированных женщин, которым ты нравишься и которые уходят наутро тихо, чтобы не разбудить, и потом никогда не возвращаются, – ни одна из этих женщин даже ни разу не напомнила Сашу, ни интонацией, ни жестом. И никого у тебя больше нет, кроме разве что скрипки Гваданини. Да и ту через пару дней придется сдать в хранилище, что так же невозможно, как если бы сдавали в хранилище родных людей…

– Эй! Сада хар, бичо?[10] Где странствуют твои мысли? – дядя Авто решительно взял Тариэла под локоть и решительно потащил к столу. – Пойдем к людям, неудобно!

В Тариэла влили подряд несколько бокалов вина. Наташа скормила ему несколько устриц, которые, на вкус Тариэла, подобны были утоплению в Бискайском заливе. Дина положила ему на тарелку острых и теплых корней кинзы. Сережа рассек на сочные ломти идеально нежное жиго. И постепенно Тариэл приободрился. Друзья смеялись. Сережа рассказывал, как заблудился в горах и как спасатели сразу нашли его, потому что все идиоты в этих горах блуждают в одном месте. Макс рассказывал, как каждое утро вешает над своим рабочим столом портрет Эрдогана, а партнер его каждый раз в обеденный перерыв заменяет этот портрет портретом Путина. Наташа рассказывала, как клиент из нью- йоркского отеля звонит ей среди ночи, чтобы она поговорила с батлером и выяснила, где, черт побери, на этом проклятом Манхеттене можно спокойно курить. Юля рассказывала, как ее шофер завел роман с ее секретаршей и короткие их случки в переговорной называет стратсессиями. Дина рассказывала, как возле ее дома на атлантическом побережье выкинуло на берег кита, как муниципалитет вызвал подрывников, не зная иного способа убрать с пляжа тушу, как кита нашпиговали тротилом, и его разорвало. И размазало по всему городку, который воняет теперь тухлым китовым жиром.

– Знаешь, что я понял, – сказал дядя Автандил. – Тебе надо стать дирижером.

– Почему дирижером?

– Потому что «дирижер» по-английски будет director. Я понял, что все твои друзья директоры. За этим столом не директор – только ты. Даже я был директором консервного завода. Маленького, в сарае, но все равно директор. И только ты скрипач. Ты такой несчастный, потому что грузин в этом мире может быть только директором. Ни один рабочий в Батуми не станет работать, пока ты ему не скажешь, что он директор станка.