Он сказал, что все они — младшие научные сотрудники (мэнээсы), по специальности — мерзлотоведы, работали на станции, которая называется «мерзлоткой» и находится на Крайнем Севере, и вот получился грандиозный скандал с руководством, и вся троица осталась без работы. В конфликте, заметил Гурышев, принял участие еще один мэнээс, Вадька Рыкчун, — он так и сказал «Вадька», — но потом предал, и потому его нет в наличии. А троица приехала в Москву искать правду, Гурышев выразился более возвышенно: за сатисфакцией.

Занятно… Во время совещания я думал о том, что скандалы возможны и в стоматологии, и в юриспруденции, в любой научной среде, но, где бы они ни происходили, журналист, решив вмешаться, обязан прежде всего знать специфику каждого конфликта, а для этого пройти ликбез.

Мерзлотоведение? Пятьдесят лет назад никто в мире понятия не имел, что это такое. Возраст науки уже подсказывал предположение: если открытия возможны в ней «на каждом шагу», если они могут сыпаться как из рога изобилия, ученым здесь легче говорить «свое слово», чем, к примеру, в многовековой математике. А если так, в их среде проще обосноваться людям случайным, лишенным таланта, заинтересованным в своей собственной судьбе больше, чем в судьбе науки, — возможно, в этом и заключалась специфика, о которой я помянул выше.

Должен сказать, приход мэнээсов в редакцию совпал с одним острым событием, происшедшим в стране: землетрясением в Ташкенте. Я вспомнил об этом потому, что в те трагические дни на первый план неожиданно вышли сейсмологи, представители довольно скромной профессии, находившейся до тех пор в тени. О них вдруг стали писать и говорить, они заняли командные посты в штабах по оперативному руководству людьми, от них ждали сообщений и предсказаний, — короче говоря, свет юпитеров осветил науку, доселе спокойно дремавшую вместе с таинственными и грозными силами, спрятанными внутри Земли. Вышли эти силы, вышла и наука. Другой вопрос: надолго ли? До нового катастрофического землетрясения?

Мерзлотоведы находились, несмотря на относительную молодость, в несколько ином положении: в конце концов, вечная мерзлота потому и называется вечной, что она действительно вечная. Две трети земного шара сковано льдом. И если человечество, обеспокоенное своим ростом, уже подумывает о бегстве на другие планеты, реально оно совершит эту попытку, лишь убедившись, что ничего не может поделать с вечной мерзлотой: ни растопить ее, ни к ней приспособиться. И пока эта проблема не будет решена, мерзлотоведы останутся в центре общественного внимания. Мой собственный интерес к ним, интерес жгучий и непосредственный, был, таким образом, частичкой общего интереса.

В начале апреля, в самый разгар московской весны, я вылетел на Крайний Север.

Дорогу описывать не буду. Дорога как дорога. Если бы я летел в Хосту, а не на Север, разница выражалась бы только в часах, тем более что цыплята в полиэтиленовых мешочках были получены стюардессами из того же «котла» Внуковского аэродрома, из которого кормились все направления.

Впрочем, так думал я до того, как сел в самолет, но не после того, как приземлился в Областном, откуда, кстати, мне пришлось еще добираться до Районного, а уж потом до мерзлотной станции — конечного пункта моей командировки. Разница была: и в пассажирах, и в багаже, и в общем настроении летящих, поскольку одно дело, когда впереди у людей отдых, другое — когда работа.

Ну и, конечно, разговоры, имеющие типичный северный колорит. Ни на каком ином направлении не узнал бы я байку о том, что в Хатанге у одной уборщицы аэропорта живет собака Роза, которая показывает, как ходят пьяные пассажиры. И нигде, кроме как на северных линиях, не рассказывают, выдавая за чистую правду, мелодраматическую историю про медведя, который повадился ходить в гости к зимовщикам одной из дрейфующих станций СП. Медведь, говорят, привык к людям и даже помогал им возить воду: впрягался в сани с бочкой, топал к полынье и сам брался за черпак. И вот однажды какой-то жестокий шутник проделал в бочке дыру, и медведь целые сутки «работал Сизифом», а потом, так и не поняв подвоха, покинул людей, обидевшись на весь белый свет.

Рассказчик, как правило, утверждал, что лично знаком с шутником или с кем-то из зимовщиков станции, божился, что все так и было, а вы попадали в атмосферу далекого Севера, где жили особые люди, где была особая жизнь и случались особые истории, и вас охватывало предчувствие чего-то необычного и таинственного.

Увы, дорогой читатель, как бы ни предупреждали вас знатоки Севера, чего бы ни говорили вам заранее, вы все равно, ступив на вечную мерзлоту, одновременно и удивитесь и разочаруетесь.

Итак — станция, «мерзлотка». Представьте себе, что занавес поднят, играется увертюра, герои еще не вышли на сцену, а вы, сидящие в зале, торопитесь познакомиться с местом действия. Оглядитесь, уважаемый зритель, привыкните к декорациям, заметьте двери, через которые будут входить и выходить люди, обратите внимание на ружья, которые, уж если вывешены в первом акте, непременно разрядятся в последнем.

Станция — это длинный одноэтажный барак, называемый «рабочим корпусом». Он разделен на две половины. В одной имелась комната младших научных сотрудников, библиотека, бухгалтерия, кабинет начальника станции и особая часть. В другой — склад, красный уголок, слесарка и химлаборатория. Поскольку дух реформаторства — бродячий дух, он залетал иногда и сюда, знаменуя собой Малое Переселение: бухгалтерию переводили в библиотеку, библиотеку в комнату мэнээсов, мэнээсы пересаживались в кабинет начальника станции, а начальник утверждался в бывшей бухгалтерии. Лишь особая часть со своим мощным сейфом-якорем прочно сидела на месте, ее не рисковали двигать, даже когда начиналось Великое Переселение и одна половина рабочего корпуса перебиралась в другую.