Ну да, еще любовь к женскому полу — Гриню просто переполнявшая. За его широкой спиной остались три брака — он любил демонстрировать фотографии своих жен, однотипных дебелых девиц, на фоне которых длинноволосый Гриня с идиотской ухмылкой на лице выглядел прям-таки первым парнем на деревне. Еще у него имелась дочь — о которой я знала лишь, что она играет на большой скрипке, как чуждый всяческих условностей Гриня именовал виолончель.

Нет, наверное, он и вправду пользовался успехом у женского пола — если верить шведам, вкусы, как и задница, делятся на две части, и хотя я не совсем согласна с этими циничными скандинавами, по причине холодного климата предпочитающими все упрощать, их пословица мне всегда импонировала. Может, потому, что моя, так сказать, вкусовая оценка мужчин была тесно связана с моей розовой попкой. Если они не очень нравились мне внешне, но казались достойными моего внимания, я предпочитала поворачиваться к ним той самой частью своего тела, которая делится на две прекрасных половинки, — разумеется, подняв предварительно юбку. И подставляя куда более укромную часть — которая, кстати, чисто внешне также разделена надвое, но, возможно, у скандинавских женщин строение немного иное или из-за холодов они никогда не делают интимной стрижки.

Среди тех, кого я удостаивала этой демонстрации, были люди, куда менее приятные внешне, чем Гриня, — но тем не менее сделать это с ним я не смогла бы никогда. Поистине в женских поступках нет логики — ну так и не надо ее там искать.

Гриня знал о том, что мы вряд ли когда-либо встретим сиреневый рассвет на влажных простынях, среди раздавленной клубники, пустых баллончиков из-под сливок, с бутылкой шампанского, обмочившей постель. И разумеется, он из кожи вон лез, чтобы это таки произошло, — у мужчин, конечно, логики больше. Думал ли он, что его щипки, похлопывания и взгляды, которые он считал раздевающими, проложат ему дорогу к моему сердцу — вернее, к тому, что мне его вполне заменяло? Не знаю. Мне порой казалось, что он еще хранит внутри надежду, а иногда — что он делает это просто так, втайне опасаясь, что я соглашусь, устав от его приставаний.

— Ну что, Аннушка, когда отдашься? — спрашивал он меня стандартно, пытаясь ухватить за грудь или щипнуть за зад.

— О, Григорий, не будьте так настойчивы — женщин это пугает, — отвечала я ему и привычно уворачивалась.

Когда она — Лариса — появилась на студии, Гриня быстро переметнулся на ее сторону. Это была одна из тех потерь, которая и не потеря вовсе, а скорее взаимная уступка, — я с легкостью отдала ей то, в чем вовсе не нуждалась сама. А она приняла Гринино внимание довольно радостно — хотя мне казалось, что уж ей-то оно тем более льстить не могло.

Однако Гриня не успокоился — вопреки моим ожиданиям. Может, его широкая душа не позволяла ему останавливаться на одной женщине. Может, теория, разделять которую великодушное и сытое сострадание. И я покачала головой понимающе и скрыла довольную улыбку, чтобы ее не задеть.

Шеф и вправду бывал иногда уж слишком резок — но лично я его очень уважала и никогда не обижалась, если резкости адресовывались мне. Ну так то я — я творческий работник, я и поспорить могу. А она — подневольный человек, сказали сделать, значит, должна все выполнить от и до. Такая вот между нами разница. Но все равно мне было ее жалко — эдакая женская солидарность.

— Ты не огорчайся, Ларис. Он повопит — а потом премию тебе даст. Небольшую, конечно, но все-таки. Он нас вообще-то всех любит — просто в строгости пытается держать.

Я еще ей что-то говорила и даже по плечу ее погладила успокоительно — а она словно бы и не слышала. Сидела на столе и качала ногой — округлой и красивой, в замшевой туфле с бантиком. «Шарль Журден», кажется… А потом вдруг всхлипнула.

— Знаешь, он скоро уйти должен, начальничек наш — встреча у него какая-то. У тебя работы много вообще? Я свалить собираюсь, чувствую себя хреново. Может, в гости ко мне заедешь — мне тут на метро три остановки, недалеко. Поедем, а? А то такая тоска зеленая…

Я бы, может, и отказалась. В конце концов, можно было сослаться на огромное количество дел — которые и вправду имелись. А если б и не имелись, можно было бы их придумать. Но я победила — а она незаметно для себя это признала. И я могла побыть милосердной. Притвориться чувствительной и тактичной — хотя бы раз. Стать кому-то другом — хотя бы на время. У меня никогда не было подруг — кроме постельных, — и я не знала, как надо с ними себя вести.

И потому я согласилась. Возлюби ближнего своего…

— …Ты себя совершенно не ценишь. С твоей внешностью надо думать о выгоде — что, мало стариканов богатых, которым молоденькая девочка нужна? Я вот тоже в молодости себя не ценила — а ведь могла бы иметь сейчас гораздо больше. Дура была… Ты меня слушай — я плохого не посоветую…

Чай у меня в чашке остыл совершенно — а внутри еще холодней было. И ничто не могло избавить от этого холода — ни коньяк, который она предложила, коньяк в толстом бокале, плескавшийся на дне маслянисто, ни сама атмосфера ее дома, уютного и красивого.

Мне казалось, что что-то сломалось внутри. Что-то изменилось резко, бесповоротно нарушилось — и от утреннего подъема и следа не осталось. Как будто песочные часы, методично переворачивающиеся у меня в сознании, вдруг перестали ссыпать старательно песок. Зависли. Остановились. Умерли.

Я знала, что это она все испортила. У нее было плохое настроение, а у меня хорошее, и ее это бесило. И все равно я не злилась на нее — она во многом была права. И пусть я не спрашивала ее мнения по поводу моей жизненной концепции, она высказала его, и так, что я даже разозлиться не успела. Потому что вдруг задумалась над тем, что она говорит.