Мари замечает, что Руфь улыбается, и отвечает: нет, я не черная туча зла. Я твоя матушка и подруга, я люблю тебя всей душой. Что за ребячество, Руфи, ты не была такой даже в новициатках, когда тайком делала куколок из тряпочек и пушка чертополоха и ночью клала их с собой в кровать.

Руфь впивается в Мари взглядом и отвечает: ребячество, пусть, но облачаться в священнические одежды и кощунственно причащать сестер – ребячество куда большее, можно подумать, месса – это игра, а не спасение бессмертной души. Позор. Руфь трясется от злости.

Если ты так считаешь, кротко говорит Мари, могла бы написать вышестоящим…

Тебе прекрасно известно, перебивает ее Руфь, что я писала, писала не раз, но все мои письма попадали к тебе в руки нераспечатанными. Видимо, ты подкупила даже тех, на кого и подумать нельзя. И даже письма, переданные в нужные руки, остались без ответа.

Тогда тебе следует искать утешение в молитве, говорит Мари. Хочешь, сядем и вместе помолимся о том, чтобы все нечестивцы получили вечное воздаяние. Или оставим молитвы на потом, а пока воздадим должное усладам дня, теплому солнце на коже, розам, обществу старой подруги. Ибо таковое наслаждение радостями земными тоже в своем роде молитва.

Несмотря на всю свою злость, Руфь улыбается еретическим речам Мари.

Подумать только, наконец отвечает Руфь, аббатиса такая праведница и так привержена мирским удовольствиям.

Мари садится подле Руфи, они вдыхают аромат роз.

Мари заводит разговор о Спроте. И хотя Мари чувствует раздражение и злость Руфи, чувствует она и то, что подруга слушает ее. Мари рассказывает и наблюдает за неспешной жизнью улицы: вот белая гусыня ведет куда-то свой выводок, вот ребенок присел по нужде возле кучи хвороста, вот грузят в телегу ветошь и репу, вот лошади рвутся вперед, вот у ворот кишат ждущие подаяния. Мари замечает краем глаза, что в проулке сбоку от дома шевелится что-то бурое – то ли огромная крыса, то ли целая стая крыс, – но потом бурое нечто выходит на свет, и Мари видит, что в проулке прячутся двое прокаженных, мать явно болеет давно, у нее не хватает фаланг пальцев на руках и ногах, нос провалился, лицо в крупных бугорках, у ее ребенка бельмо на слепом глазу и нет бровей. Мать и ребенок – не люди, а кучи лохмотьев – цепляются друг за друга. Мимо них по улице проходит женщина в платье из превосходного черного льна; увидев калек, выползших на солнце, она харкает на них, и шагающие за нею две маленькие девочки, одетые точь-в-точь как мать, тоже плюют на несчастных.

Мари молча наблюдает. Долгая дружба устроила между ними окно, и Руфь заглядывает в мысли Мари. Мысль твоя не от Бога, а скорее от дьявола, замечает Руфь, пряча улыбку.

Несомненно, от Бога, отвечает Мари, чем еще объяснить, что аббатство никак не найдет хорошего арендатора для того домика с садом на окраине города? Это промысел Божий. Мари показали путь.

И обе женщины, сдерживая смех, с серьезными лицами наблюдают, как раздают милостыню, последними к воротам подползают прокаженные, протягивают миски и кланяются.

Перед тем как вернуться в обитель, Мари оставляет Руфи распоряжения. Мари обнимает подругу, но та не отвечает на объятия. Мари, проглотив обиду, садится на лошадь, и Руфь говорит осторожно: я люблю мою подругу Мари, но ненавижу дьявола, что завладел аббатисой и ее бессмертной душой.

За вечернею трапезой Мари вновь может спокойно глядеть на Спроту, та лучится уверенностью в собственной внутренней святости.

Утром Мари созывает особый совет. Как же много монахинь, думает Мари, глядя на лица тех, кто выстроились перед нею, пожалуй, число наших насельниц достигло предела. И прежде чем принимать новых, придется дождаться, пока умрет кто-то из старых. Что ж, если на то пошло, в обители смерть – обычное дело.

Мари поднимается, монахини умолкают. Мари говорит. Трогательно рассказывает о том, что видела в городе, о бедной прокаженной матери и ее ребенке, о плевках, о том, что жизнь человеческая дешевле жизни уличной суки, чьи сосцы волочатся по земле. О том, что в Библии прокаженных исцеляли любовью. О том, что долг монахинь – заботиться о самых несчастных на свете.

Монахини ее светятся милосердием, как же она любит их.

Наконец Мари говорит, что после долгих молитв ей было видение открыть на окраине города приют с садиком для прокаженных и взять на себя заботу об этих несчастных душах. На лицах монахинь читается воодушевление, большинство из них действительно слуги Божьи, преданные вере.

Мари продолжает. После видения она молилась всю ночь, взыскуя наставления, кого поставить хозяйкой приюта для прокаженных. Всю ночь Мари простояла на коленях в часовне и к утру получила ответ.

Она примолкает, чтобы создать напряжение.

А потом сообщает, что хозяйкой приюта станет наша дорогая новициатка Спрота.

Мари видит, как щеки девушки покидает румянец.

Спрота встает. Восхитительно твердым голосом произносит, что аббатиса оказала ей великую честь. Но, увы, Спрота всего лишь новициатка, еще не монахиня, ей многое предстоит узнать, дабы сравняться с праведными сестрами. Она очень жалеет, что ей придется остаться и годами учиться, прежде чем осмелиться взять на себя такую ответственность.

Я тоже молилась, отвечает Мари, и мне было сказано, что особое сияние Спроты затмит для монахинь бездну ее неведения. Все присутствующие видели это, видели, как Спрота служит даже букашкам земным. И благодаря своему божественному сиянию она сегодня же примет постриг.

О нет, возражает Спрота, я всего лишь червь, навозный жук, я недостойна чести столь великой. Хозяйкой приюта для прокаженных должна стать монахиня, уже доказавшая свою силу. Наверняка субприоресса Года в силу праведности и опыта лучше прочих подходит для такого служения.