Допетрились бы изготовители водок выпускать их в разнообразных сортах, где один сорт, допустим, с белком, другой сорт, значится, с кальцием, третий с клетчаткой и витамином С, а четвёртый вообще с комплексом активных минералов, так люди одной водкой бы питались. И добавки бы просили со слезою на глазах и дрожащими лапёнками. Выступает с трибуны политик, в одной руке полный стакан, в другой – полная бутылка. И кричит политик, жестикулируя: «За Россию, господа!». И прям из горла бульк-бульк. И толпа, вздымая вверх руки с полными стаканами и пустые бутылки в воздух бросая, тоже: «Ура! За Расею, за её! Всё праль гришь! Ставлю на красное, господа!». А там, надо сказать, таакие господааа… в метро по спине пройдут и не поморщатся.

Нет, ну до чего всё-таки отвратно мужское тело. Женское ещё ничего так, вполне можно стерпеть, а вот мужское – отстой полнейший. Точно взяли урода из кунсткамеры, увеличили его десятка в два раза и местами волос налепили наугад. Не, не у всех, конечно. Но я за всех и не говорю. Не люблю. И за себя говорить не позволяю.

С каким же неестественным для меня трудолюбием удалось одеться. Именно удалось. Можно сказать, звёзды сошлись особым образом. Впору медаль давать за такое героическое одевание. А ведь самое жуткое ещё впереди… Так, и кто этот стервец, что на тапке да на моём изорвал ремешок кожаный?.. Эх, дотянуться бы до него, до тапка-то… Несомненно, орудовали зубами… Экий укус зверский. А ведь в квартире окромя меня никого не водится. Даже жутко стало. В груди похолодело. Птичка что ль какая залетала? Ты гляди, как одичала. Почти как я. Тапки уж рвёт. Может, витаминов каких в организме не хватает? Или тоже в запой ушла? К врачу бы слетала. В диспансер.

Ладно, у меня запасные есть. Главное, чтоб до меня зубастая птичка не добралась. У меня-то в организме витаминов, примерно, как в резиновом тапке. Так, два шага по направлению к двери… Ох, какая же на редкость твёрдая стена попалась на моём извилистом пути и какое же нежное у меня мужское плечо. Такое ощущение, что вся мякоть плеч с годами, обернувшись жирком, сползла в живот, которому тоже вечно что-то не нравится, вечно он дуется, бурчит, мой император, мой мерзавец. Неблагодарный! Кормишь его, поишь…

Великолепная по своей густоте вездесущая липкость пола – это ещё ладно, это ещё ничего. Подошвы отдираются со звуком разлепляемых липучек, но ведь отдираются же (Могло быть и хуже! Хуже всегда может быть!). Но скажите мне, что за отчаянный дикарь господствовал в зале?! – мысленно вопросил я сам себя риторически и с немым изумлением оглядел большую комнату, превращённую в страшенный свинарник.

Вот работа, вот это труд! Подкошенный стол с выбитой основой зверски сложили домиком, будто приготовили для разжигания ритуального кострища с принесением незыблемых человеческих жертв, желательно, юных и невинных, во славу чего-то там. (Во славу чего найдётся всегда, лишь бы жертвы были, а жертвы будут, не волнуйтесь!) А я бы не удивился этому, ей-богу, не удивился! Пол усеян водочными бутылками целыми и водочной бутылкою разбитой, а также разбитой керамической кружкой белого цвета и дочиста обглоданными скелетами рыб с бошками, глядящими черноглазо и задумчиво; лежащей на боку 1,5-литровой банкой с красными помидорами и заляпанной кровью продырявленной крышкой; бесчисленными жёлто-синими фантиками от конфет; мокрыми комками бумажных полотенец и чьими-то втоптанными кишками, превращёнными в бурое размазанное пятно. Стоит ещё настоятельно упомянуть клавиатуру с вырванными клавишами и мышку с оторванным проводом. Ну и так, по мелочи: тарелка с сырой печенью, несколько вилок с окровавленными зубцами, ломти подового хлеба в разорванном пакете, крышки и крышечки там всякие, куски гаденькие, кусочки мерзопакостные, финтифлюшки непонятные. И почему-то катушка ниток с иголкой. Скажу вам по секрету и своему скромному опыту, что после литра водки, выпитой натощак, сырая печёнка делается особливо вкусной.

Похоже, тут бесновались вусмерть обдолбанные лилипуты. И они же столкнулись с шальной стаей копчёной рыбы, одолели её в неравном бою и пожрали. При повторном взгляде на окровавленную банку с помидорами осколки воспоминаний сверкнули в сознании и тут же растворились в и без того захламленном подсознании. Я медленно поднял правую руку к глазам. Если тут и бесновался обдолбанный лилипут, то только я. Основание большого пальца украшали свежие, едва затянувшиеся шрамы в венцах красно-розовых вздутостей, лохмотьях кожи и с двумя торчащими вросшими волосками. Я-то думал, у меня сердце болит, а это палец болит. Никогда не вырезайте в жестяной крышке дыру, а снимайте крышку полностью. А если уж вырезали, не суйте в банку руку. Лучше приобретите какой-нибудь помидорный магнит, который, между прочим, давно пора изобрести.

Странно одно. Пил один, а вилок ровно три штуки. Какой я, однако, во хмелю жадный до печени. Каких только страстей о себе не узнаешь с бодуна. Недолго думая, я поднял тарелку, сграбастал с неё печень своею дланью загребущей и пожрал ту печень, как Сатурн своего сына. Давясь от жадности. Пучить глаза и гримасничать, однако, не стал. Возраст не тот. Сатурн-то постарше моего будет намного. Вот что значит, раньше срока психа из психушки выпустить, недолеченного.

И всё это надо как-то убирать… Теперь у меня реально разболелось сердце. А ведь только недавно собственноручно мною нанятая уборщица собственноручно убралась по всей моей квартире за… – внимание! – почти четыре тысячи. Че-ты-ре ты-ся-чи! Как в унитаз спустил. Собственноручно. Кстати, зайдя в сортир, обнаружил, что и новёхонькое сливное устройство в белоснежном и пригожем бачке сломано. Но, к собственному своему изумлению, я его починил. Как и стол, к вторичному своему изумлению. Иногда я сам себя боюсь, но обычно просто опасаюсь и в общении соблюдаю строгую дистанцию. Субординацию, так сказать. К себе я отношусь с изрядной долей горького уважения.

Я небогат, но сам в квартире не убираюсь. Из принципиальных соображений. Из высокоморальных. Уборка не входит в мой список желаемых занятий. А что делает из нас культурных существ? Высокоморальные принципы. То-то же. Но за всё надо платить. Это быдлу лишь бы стыбрить чего, лишь бы урвать на халяву. Но я-то не быдло, уборщиц на халяву воровать не умею.

Знаете, я в быту совершенно беспомощный, я бы даже сказал, беззащитный. Быт частенько берёт меня голыми руками за горло. И ладно бы просто брал, так ещё и сжимает, зараза. Я тогда задыхаться начинаю и открываю окно. Вот давеча решил я себе сварить макарон. А кастрюля-то у меня одна осталась. Последняя. Вторую я выбросил после того, как в ней около шести часов варилась курица, пока я безмятежно спал и видел сны о чём-то светлом и прекрасном. По результату кура облачилась в чёрное хрустящее платье, подолом которого прочно срослась с кастрюльным днищем.

Вполне вероятно, эта кура являлась при жизни прожжённой блядью и блудила направо и налево, не разбирая петухов, и теперь мало того что должна была быть заслуженно сварена в кипятке, так ещё как следует пропечена (редактор LibreOffice предложил заменить слово “пропечена” на “пропатчена”) до костей и стопроцентной сухости в раскалённой камере. А столь крепкий сон – нарочно для этого – наслали на меня добрые ангелы, как я и старался со светлой грустью в голосе объяснить соседу, разбудившему меня усиленным и настойчивым стуком в дверь. Его прихожую и комнату, видите ли, заволокло дымом, и он, видите ли, испугался и собрался вызывать пожарных. Тогда я, осознав, что ангелы, творящие загробную справедливость, не производят на соседа должного впечатления, резко охладел, а, охладевши, хотел довольно скупо ему заметить, что если всякий малохольный дурак станет от скуки по ночам вызывать пожарных по всякой ерунде, так из этого ничего хорошего не выйдет. Например, из-за его нелепых капризов где-нибудь рискует взаправду сгореть дом, и на сей раз могут пострадать не только мёртвые голосистые потаскухи. Однако я не стал растрачивать свой дар красноречия на какого-то недоноска. Пробормотав, что всё в порядке, я поскорее закрылся от этого недотёпы дверью.