— Угостить своих товарищей по несчастью.

Тося не ожидала такого прямого ответа:

— Вот как вы рассуждаете… Какое у вас мнение…

Потом нашлась:

— Мне его товарищи из хладокомбината прислали, для поправки здоровья, а я раздам посторонним. Неудобно получится перед коллективом.

— А к себе вы предъявляете такие же высокие требования? — спросила Зоя.

— Стараюсь изо всех сил.

— И достигли цели?

— Цели нет. Это процесс бесконечный.

— Ну, и для чего тогда вытрющиваться? — все еще злилась Тося. — Выдумки это все.

— Нет, нет, — заволновалась Галина, — расскажите еще.

— Что ж рассказывать, все очень просто. Взвешивай свои поступки и слова. Пересиливай слабости. Живи не бездумно, как кошка, а мучительно, как человек.

— Это какое-то новое христианство…

— Ничего общего. Основа христианства — прощение. А тут наоборот. Не прощать. Ни себе, ни другому. Требовать. Взыскивать. Но прежде всего с себя.

Галя приподнялась на локтях:

— А если человек не поддается? Если он этого даже не понимает? Как с него требовать?

— С мужчиной, — уточнила Татьяна Викторовна, — главное — чувство. Если оно есть, можно сделать многое, почти все. А если нет… — Она небрежно махнула надушенным платком, как бы показывая свое отношение ко второму варианту, но тут же добавила: — Я не говорю, что это легко. Боже! Бывало, поднимаем прощальные бокалы и плачем, плачем оба… И в эту минуту так хочется все забыть, все простить. А нельзя!

— Нельзя, — печально повторила Галя.

Пришла Евдокия Степановна кончать уборку. Молча похватала судна, по два в каждую руку, накричала на Анну Николаевну:

— Где у тебя крышка? Куда дела?

— Куда ж я ее дену? У меня ее сроду не было.

— А я знаю, что была.

— Клеенка у меня была. Вот она, под матрасом.

— Ты б ее еще куда запихала.

— Что это вы такая грозная? — спросила Татьяна Викторовна.

— А ну вас всех! — хлопнула дверью няня Дуся, но, вернувшись с промытыми суднами, ответила: — Потому что не имею человеческой жизни! Вон завтра не в очередь велят на дежурство выходить. Надя дочку замуж отдает, а Степановна отдувайся. И на что мне это все сдалось? В учреждении за эти же деньги пыль смахнуть, подмести, и всего делов.

— Здесь вы людям помогаете.

— Все погосты не оплачешь. Двадцать лет я тут в назьме копаюсь, никто спасиба не сказал. И главное, у нее дочка, а у меня не дочка? Дня свободного не имею. Нет, уйду я. Вот сейчас Варваре скажу, она меня устроит. У нее писатели все знакомые. Мне и дочка давно советует.

— Сколько же вашей дочке?

— Молоденькая. Двадцати еще нет. — У Евдокии Степановны даже голос переменился. — Не родная она мне. Скрывай не скрывай, все равно люди узнают, передадут. Я от нее не таю. Мы ее из детского дома взяли. Тогда еще легко было. Сейчас за детьми в очередь. Говорят, по три года ждут. А тогда — на выбор.

— Разве у вас своих не было?

— Как не было — Володечка и Валерик. Оба на войне пропали.

— И вы решились чужого взять?

— Чего решаться? Ребенок, он и есть ребенок. Главное, тоска меня заела. Водочку стала пить. Муж еще живой был. Давай, говорит, лучше дитя возьмем, воспитаем. Ему желательно было мальчика, а я ни в какую. Опять война будет, и этот пропадет. Девочку взяли.

— И удачная девочка?

— Дочь и дочь, — с достоинством ответила Евдокия Степановна, — отличницей в школе была. Только что грузна очень. Центнер весу в ней. На танцы пойдет — никто не приглашает. Домой вернется — плачет. Что делать? Давай не есть. Терпит целый день, а вечером как сядет, так целый батон и умнет. И ест, и плачет. Беда.

— Хлеба как раз нельзя. Мясо пусть ест, фрукты, — посоветовала Татьяна Викторовна.

— И мясо ест — не помогает. Ведь я что думаю? В старое-то время да у нас в деревне цены бы такой девке не было. На ней хоть паши, хоть молоти. От сватов бы не отбиться. А теперь мода на тощих пошла. Чем она виновата? Я так думаю, замуж выйдет — похудеет, только боюсь, не возьмут. Надькина вон выскочила. А двоечница была, насилу школу кончила.

За разговором она протерла паркетный пол, который раз в месяц полотеры мазали мастикой отвратно бурачного цвета, убрала тумбочки и уже собиралась уходить, когда опять пожаловала Варвара. Рука у нее висела на широком бинте, лицо было довольное.

— Пошла я уже, — сообщила она, — ты как насчет работы — надумала? А то пиши заявление, отнесу.

— Не пойду я никуда! — вдруг неожиданно разозлилась няня Дуся. — Не пойду и не пойду, тебе сказано! Чего пристала?

— Эх, серость, — неодобрительно покрутила головой Варвара.

Закончились обходы, процедуры, назначения. Для посетителей было еще рано, врачи уже ушли.

Тося дремала. Татьяна Викторовна, готовясь к приходу поклонника, как теперь назывался в палате галантный Федор Федорович, занималась устройством своего микромира. С трудом перекатывая верхнюю часть туловища на бок, она убрала с тумбочки всю посуду, оставив только вазочку с двумя гвоздиками и большие золотые часы на широком кожаном ремешке. Затем она вынула кусок полотна, обшитый широким кружевом, и приладила его к верхней части одеяла, создав видимость нарядного пододеяльника. После этого был извлечен свежий платок и оставались только прическа и косметика. Но даже эти небольшие усилия ее утомили, и она откинулась на подушки, отдыхая.