Бархотка опускается на колени:

– А ты, Эйдзи?

Прекрасно. Ко мне уже обращаются по имени.

– Я, э-э, предпочитаю двухколесные средства передвижения.

Бархотка восторженно восклицает:

– О, ты ездишь на «харлее»?

Даймон отрывисто хохочет:

– Как ты догадалась? Для Миякэ «харлей» – это, как бы получше выразиться, своего рода траходром, возможность оттянуться на свободе в перерывах между концертами, верно? В окружении рок-звезд такого дерьма нахлебаешься, вы не поверите. Миякэ все на себе испытал. Фанатки, торчки, драммеры… Превосходно, Мириам, ты не пролила ни капли. Похоже, у тебя большой опыт. Скажи, а давно ты в этой дыре ишачишь официанткой, то есть хостессой?

При свете лампы Мириам похожа на призрак, но не теряет достоинства. В комнате уютно и тепло. Я вдыхаю запахи духов, косметики и свежих татами.

– Ну что вы, господин Даймон. Женщинам не пристало упоминать о годах.

Даймон распускает свой конский хвост.

– Значит, мы говорим о годах? Ну надо же. Похоже, ты здесь очень счастлива. Что ж, шампанское у всех налито. Я хочу провозгласить два тоста.

– И за что же мы типа пьем? – спрашивает Кофе.

– Во-первых, как Миякэ уже знает, я только что освободился от одной поганой женщины, которая разбрасывается обещаниями с той же легкостью, с какой шлюха – вот прекрасное сравнение – натягивает клиенту презерватив.

– Я точно знаю, каких женщин ты имеешь в виду, – кивает Кофе.

– Мы так хорошо понимаем друг друга, – вздыхает Даймон. – Выбирай, где поженимся: в Вайкики, Лиссабоне или в Пусане?

Кофе теребит серьгу Даймона:

– В Пусане? В этой корейской клоаке?

– Ядовитое местечко, – соглашается Даймон. – Возьми серьгу себе.

– Типа феерично. Ну, за свободу.

Мы звеним бокалами.

– А какой второй тост? – спрашивает Бархотка, поглаживая хризантему.

Даймон жестом указывает на Кофе и Бархотку:

– Ну конечно же – за цвет истинной японской женственности. Мириам, ты смыслишь в таких вещах. Какими качествами должна обладать моя будущая жена?

Мириам обдумывает ответ:

– В вашем случае, господин Даймон, – слепотой.

Даймон прикладывает ладони к сердцу, будто хочет остановить кровотечение:

– О Мириам! Где твое сострадание? Мириам любит кормить уток, Миякэ. По слухам, к водоплавающим она относится с большим участием, чем к своим любовникам.

Мириам чуть улыбается:

– По слухам, водоплавающие внушают больше доверия.

– Внушают, говоришь? Или выпрашивают его? Не важно. Но согласись, мы с Миякэ – самые счастливые мужчины в Токио.

Она смотрит на меня. Я отвожу взгляд.

Интересно, как ее зовут по-настоящему?

– Лишь вам самим известно, насколько вы счастливы, – говорит она. – Это все, господин Даймон?

– Нет, Мириам, не все. Я хочу травки. Той самой, кармической смеси. А как тебе известно, после травки меня всегда пробивает на жрачку, так что через полчасика принеси нам чего-нибудь поклевать.

За ширмой-фусума скрывается выход на балкон. Токио вздымается со дна ночи. Всего месяц назад я помогал двоюродному брату чинить ротоватор на чайной плантации дядюшки Апельсина. А теперь – только посмотрите. Из банки «КИРИН ЛАГЕР» шестиэтажной высоты льется одуванчиково-желтая неоновая струя. За темным озером Императорского дворца на вершине «Паноптикума» мигают заградительные сигнальные огни. Мерцают Альтаир и Вега, каждая на своей стороне Млечного пути. Шум транспорта стихает. Бархотка перегибается через перила.

– Какой же он огромный, – говорит она сама себе.

Жаркий ветерок треплет ей волосы. Ее тело сплошь состоит из изгибов, которые я ощущаю, даже не прикасаясь к ней.

– Смею сказать, – говорит Даймон, друг, который преподносит мне все это на блюдечке, – что я свернул самый великолепный косячок по эту сторону борделей Боготы.

– Откуда ты знаешь? – Кофе наклоняется, подносит к самокрутке зажигалку.

– У меня их с десяток наберется.

Он сбрасывает с плеч пиджак, швыряет его в комнату. На футболке надпись: «Мы видим вещи не такими, какие они есть, а такими, какие мы есть»[63]. Где-то я это уже слышал.

Бархотка свешивается ниже:

– Это острова или корабли? Там, где кольцо из огней.

Даймон вглядывается за перила:

– Отвоеванная земля. Новый аэропорт.

Кофе смотрит на огоньки:

– А давайте махнем туда, проверим, как быстро ездит твой «порш».

– А давайте не поедем. – Даймон раскуривает самокрутку, глубоко затягивается и медленно выдыхает «Ааааааааа».

Кофе опускается на колени, и Даймон подносит самокрутку к ее губам. Я кошусь на Бархотку и понимаю, что лучше забыть суровую нотацию дядюшки Толстосума о наркотиках и о Токио. Кофе выпячивает губы трубочкой и, как дракон, выпускает струйки дыма из ноздрей.