Это событие представляло, вероятно, первую светлую точку в жизни Лютера. Воля его в первый раз выразилась в своем чистом виде, и выразилась решительным образом; но это была пока всего лишь единая светлая точка в атмосфере полного мрака. Он говорит о себе, что был благочестивым монахом: «Ich bin ein frommer Mцnch gewesen!» Он честно, не жалея трудов, боролся, стремясь осуществить на самом деле воодушевлявшую его возвышенную идею; но это мало его удовлетворяло. Его страдания не утихли, а скорее возросли до бесконечности.

Не тяжелые работы, подневольный труд всякого рода, который ему приходилось нести на себе как послушнику монастыря, отягощали его. Глубокую и пылкую душу этого человека обуревали всевозможного рода мрачные сомнения и колебания. Он считал себя, по-видимому, обреченным на скорую смерть и еще на нечто гораздо худшее, чем смерть. Наш интерес к бедному Лютеру усиливается, когда мы узнаем, что в это время он жил в ужасном страхе перед невыразимым бедствием, ожидавшим его: он думал, что осужден на вечное проклятие. Не говорит ли подобное самосознание о кротости и искренности человека? Что такое был он, и на каком основании ему можно было рассчитывать на Царство Небесное! Он, который знал одно только горе и унизительное рабство. Весть, возвещенная ему относительно спасения, была слишком благой, чтобы он мог поверить ей. Он не мог понять, каким образом человеческая душа может быть спасена благодаря постам, бдениям, формальностям и мессам? Он испытывал страшную муку и блуждал, теряя равновесие, над краем бездонного отчаяния.

Около этого времени ему попалась под руку в эрфуртской библиотеке старая латинская Библия. Конечно, это была для него счастливая находка. Он никогда до тех пор не видел Библии. Она научила его кое-чему другому, чем посты и бдения. Один из братьев-монахов благочестивого поведения также оказал ему поддержку. Теперь Лютер уже знал, что человек был спасен благодаря не мессам, а бесконечной милости Господа, – предположение, во всяком случае, более вероятное. Постепенно он окреп в своих мнениях и стал чувствовать себя как бы прочно утвердившимся на скале. Нет ничего удивительного, что он глубоко чтил Библию, принесшую ему такое несказанное счастье. Он ценил ее, как может ценить подобный человек слово Всевышнего, и решил руководствоваться ею во всем, чему неуклонно и следовал в течение всей своей жизни, до самой смерти.

Таким образом, для него рассеялась наконец тьма. Это было его полное торжество над тьмой, его, как выражаемся мы, обращение. Для него же лично – самая важная эпоха в жизни. С этих пор, само собою разумеется, спокойствие и ясность его духа должны были все возрастать. Его великие таланты и добродетели – получать все больший вес и значение, сначала в монастыре, а затем во всей стране. Сам он становится все более и более полезным на всяком честном поприще жизни. Все это составляло лишь естественный результат совершившегося в нем переворота. И действительно, августинский орден возлагает на него разные поручения как на талантливого и преданного человека, способного успешно работать на пользу общего дела. Курфюрст Саксонский Фридрих, прозванный Мудрым, и поистине мудрый и справедливый государь, обращает на него свое внимание как на человека выдающегося, делает его профессором в новом Виттенбергском университете, а вместе с тем и проповедником в Виттенберге. Честным исполнением своих обязанностей, как и вообще всякого дела, за которое он брался, Лютер завоевывает себе в спокойной атмосфере общественной жизни все большее и большее уважение со стороны всех честных людей.

Рим Лютер посетил в первый раз, когда ему было двадцать семь лет. Он был послан туда, как я сказал, с поручением от своего монастыря. Папа Юлий II и вообще все то, что происходило тогда в Риме, должны были поразить ум Лютера и наполнить душу его изумлением. Он шел сюда, как в святой город, к трону Божьего первосвященника на земле. Он нашел… мы знаем, что он нашел!

Массу мыслей, несомненно, породило все виденное в голове этого человека, мыслей, из которых о многих не сохранилось никаких свидетельств, а многие, быть может, он даже сам не знал, как высказать. Рим, лицемерные священники, блиставшие не красой святости, а своими пышными одеждами, все это – фальшь; но что за дело до этого Лютеру? Разве он, ничтожный человек, может реформировать весь мир? Он был далек от подобных мыслей. Скромный человек, отшельник, с какой стати ему было вмешиваться в дела мира сего? Это – задача людей несравненно более сильных, чем он. Его же дело – мудро направлять свои собственные стопы по пути жизни. Пусть он хорошо исполняет это незаметное дело; все же остальное, как бы ужасно и зловеще ни казалось оно, в руках Бога, а не его.

Любопытно знать, какие получились бы результаты, если бы римское папство не затронуло Лютера, если бы оно, двигаясь по своей великой разрушительной орбите, не пересекло под прямым углом его маленькой стези и не вынудило его перейти в наступление. С достаточной вероятностью можно допустить, что в таком случае он не вышел бы в виду злоупотреблений Рима из своего мирного настроения, предоставляя Провидению и Богу на небесах считаться с ними!

Да, это был скромный, спокойный человек, нескорый на решение вступить в непочтительную борьбу с авторитетными лицами. Перед ним, говорю я, стояла определенно и ясно его собственная задача: исполнять свой долг, направлять собственные шаги по правильному пути в этом мире темного беззакония и сохранить живой собственную душу. Но римское первосвященство встало прямо перед ним на пути. Даже там, далеко в Виттенберге, оно не оставляло Лютера в покое. Он делал представления, не уступал, доходил до крайностей. Его отлучили, и снова отлучили, и, таким образом, дело дошло до вызова на борьбу. Этот момент в истории Лютера заслуживает особого внимания. Не было, быть может, в мире другого человека, столь же кроткого и покойного, который вместе с тем наполнил бы мир такой распрей!

Никто не может отрицать, что Лютер любил уединение,

тихую трудовую жизнь, любил оставаться в тени. В его намерения вовсе не входило сделаться знаменитостью. Знаменитость – что значила для него знаменитость? Целью, к которой он шел, совершая свой путь в этом мире, были бесконечные небеса, и он шел к этой цели без малейших колебаний и сомнений. В течение нескольких лет он должен или достигнуть ее, или навеки утерять из виду!

Мы не станем ничего говорить здесь против той, плачевной из всех теорий, которая ищет объяснение гнева, впервые охватившего сердце Лютера, и породившей в конце концов протестантскую Реформацию. В закоренелой, чисто торгашеской злобе, существовавшей между августинцами и доминиканцами. Тем же, кто придерживается еще и в настоящее время такого мнения, если только подобные люди существуют, мы скажем: поднимитесь сначала несколько выше, в сферу мысли, где можно было бы судить о Лютере и вообще о людях, подобных ему, с иной точки зрения, чем безумие, тогда мы станем спорить с вами.

Но вот Виттенберг посетил монах Тетцель и стал вести здесь свою скандальную торговлю индульгенциями. Его послал на торговое дело Папа Лев X, заботившийся об одном только – как бы собрать хоть немного денег, а во всем остальном представлявший собою, по-видимому, скорее язычника, чем христианина, если он только вообще был чем-либо.

Прихожане Лютера также покупали индульгенции и затем заявляли ему в исповедальной комнате, что они уже запаслись прощением грехов. Лютер, если он не хотел оказаться человеком лишним на своем посту, лжецом, тунеядцем и трусом даже в той маленькой среде, центр которой он составлял и которая была подвластна ему, должен был выступить против индульгенций и громко заявить, что они – пустяки, прискорбная насмешка. Никакой человек не может получить через них прощения грехов. Таково было начало всей Реформации.