О да, я еще раз повторю: великие, сохраняющие молчание люди! Оглядываясь вокруг и вдумываясь в шумливую суету мира, во все эти малозначащие слова и малостоящие дела, всякий с любовью остановится в своих мыслях на великом океане молчания. Благородные молчащие люди, рассеянные здесь и там, каждый в своей сфере! Они молчаливо мыслят, молчаливо работают; о них не упоминают даже утренние газеты! Они – соль земли. Страна, лишенная вовсе подобных людей или насчитывающая их в небольшом количестве, находится на гибельном пути. Она уподобляется лесу, у которого вовсе нет корней, который все переработал в листья и ветви и потому должен скоро засохнуть и погибнуть. Горе нам, если мы не имеем ничего, кроме того что можем показать или сказать. Молчание, великий океан молчания: он поднимается выше звезд; он глубже, чем царство смерти! Он один только велик; все же прочее мало и незначительно. Мы, англичане, я надеюсь, сохраним на долгие еще времена наш великий талант молчания. Пусть другие, те, кто не может действовать, не взобравшись на подмостки, изливают неудержимым потоком свои речи, показываются во всех публичных местах, занимаются исключительным культивированием своего слова и превращаются в ярко зеленеющий лес, лишенный, однако, корней! Соломон говорит: на все есть свое время – время говорить и время молчать155.

Предположим, что какого-нибудь великого молчаливого Самуила, который не был бы принужден писать ради денег и вообще в силу необходимости, как это случилось с нашим старым Сэмюэлом Джонсоном, по его рассказу, спросили бы: «Почему вы не поднимаетесь и не говорите; не распространяете своих убеждений, не основываете своей секты?» «Действительно, – ответил бы он, – я до сих пор воздерживался высказывать свою мысль. К счастью, я до сих пор еще имел силу удерживать ее при себе, я не испытывал еще такого сильного побуждения, которое заставило бы меня высказать ее. Моя «система» предназначается не для того, чтобы я возвещал ее первым делом к всеобщему сведению: она должна служить прежде всего мне лично для руководства в жизни. Таково, насколько касается меня, ее великое назначение. А затем вы говорите «слава»? Увы, слава; но Катон156 еще сказал по поводу своей статуи: “На вашем форуме слишком много статуй, не лучше ли было бы, если бы люди спрашивали: да где же статуя Катона?”»

Но теперь, как бы в противовес этой теории молчания, да позволено мне будет сказать, что существует двоякого рода честолюбие: одно заслуживает безусловного порицания, другое – похвалы и появляется неизбежно. Природа позаботилась, чтобы великий молчаливый Сэмюэл не оставался слишком долго в молчании. Так пусть себялюбивое желание блистать – жалко и презренно во всех отношениях. «Ты ищешь великих дел, – не ищи их», это – совершенно правильно. Но, скажу я, в каждом человеке заложено неискоренимое стремление высказываться, в полной мере сил, данных ему природой. Стремление высказывать вовне и осуществлять вовне все, чем наделила его природа. Стремление справедливое, естественное, неизбежное; мало того, это обязанность, даже сущность всех вообще обязанностей человека. Весь смысл человеческой жизни здесь, на земле, можно сказать, состоит в том, чтобы развивать свое «я». Делать то, к чему человек чувствует себя пригодным. Таков основной закон нашего существования, сама необходимость.

Колридж удивительно верно замечает, что ребенок выучивается говорить в силу необходимости, испытываемой им. Поэтому мы скажем: чтобы решить вопрос о честолюбии, решить, низменное ли честолюбие говорит в человеке или нет, необходимо принять в расчет два условия – не только вожделение, подталкивающее человека добиваться известного положения, но также и его способность действительно занимать это положение. В этом весь вопрос. Быть может, положение, которого человек ищет, принадлежит действительно ему; быть может, он не только вправе, но даже обязан искать его. Можем ли мы порицать Мирабо за его притязания на место первого министра, когда он был «единственным человеком на всю Францию, способным сделать что-либо хорошее при тогдашних условиях»? Быть может, преисполненный надежд, он чувствовал совершенно ясно, как много добра он мог бы сделать! Но относительно бедного Неккера, который не мог сделать ничего дельного и даже чувствовал, что он вообще не может ничего сделать, и однако с сокрушенным сердцем относился к тому, что его покинули и он остался не у дел, – относительно него, Гиббон157 совершенно прав, высказывая свои сетования. Природа, говорю я, позаботилась, чтобы великий человек, сохраняющий молчание, испытывал достаточно побуждений говорить; да, даже слишком позаботилась!

Представьте себе, например, вы убедили отважного старого Сэмюэла Джонсона, старающегося держаться в тени, что он может совершить великое божественное дело на пользу своей страны и всего мира; идеальный небесный закон может быть осуществлен на нашей земле; возносимое им ежедневно моление «да приидет Царствие Твое» должно быть наконец осуществлено! Если вы убедите его в этом, что все это возможно и осуществимо, он, скорбящий, молчаливый Сэмюэл, призван принять в этом деле участие, – разве душа его не воспламенится благородным пламенем и не осенит ее божественная ясность и благородная решимость действовать? Разве из уст его не польется благородная, пылкая речь; разве он не бросит под ноги все свои печали и опасения, огорчения и противоречия как нечто пустое и ничтожное, разве вся атмосфера его темного существования не осветится лучезарным блеском света и молнии? Таково истинное честолюбие!

Посмотрите же теперь, как действительно было в случае с Кромвелем. Он видел, что Церковь Божия уже с давних пор подвергалась гонениям; истинных ревнителей-проповедников бросали в тюрьмы, секли плетьми, выставляли к позорным столбам, отрезали им уши, Слово Божие попиралось ногами недостойных и презренных людей. Все это тяжело запечатлевалось в его душе. Однако долгие годы он сохранял молчание, глядя на бедствия Церкви, и молился. Он не видел, каким образом можно было бы выйти из этого положения; но он верил, что милосердное небо укажет выход, такой фальшивый, несправедливый порядок вещей не может оставаться неизменным навеки. И вот наступает заря освобождения: после двенадцати лет молчаливого выжидания поднимается вся Англия. Еще раз собирается парламент. Наконец-то правде будет предоставлена возможность заявить о себе. Невыразимая и вполне основательная надежда еще раз осенила землю. Разве быть членом такого парламента не составляло вполне достойного дела? Кромвель бросил свой плуг и поспешил в парламент.

Вот он говорит: его речи суровы и пылки. Они, точно сама истина, вырываются из его души бурными потоками. Кромвель работает не покладая рук. Он напрягает все свои силы, как настоящий сильный человек, гигант, и борется среди свиста пуль, ядер и т. п. Снова и снова кидается он в борьбу, пока наконец дело его не торжествует, столь грозные некогда враги не сокрушены вконец и заря надежды не сменилась ярким блеском победы и достоверностью. Разве он не выдвигается в этот момент как самый могучий ум в Англии, бесспорный герой всей Англии? Что вы можете возразить «против»? Евангельский закон Христа должен наконец осуществиться на земле!

Кромвель, человек дела, изведавший весь хаос жизни, дерзает думать, что теократия возможна и осуществима, о чем Джон Нокс мог говорить со своей проповеднической кафедры только как о «благочестивой фантазии». Управлять народом должны люди, стоящие выше других в Церкви Христовой, люди наиболее благочестивые и мудрые: до известной степени так могло бы быть и так должно бы быть. Разве истина Бога не истинна? А если она истинна, то в таком случае не ее ли именно человек должен осуществлять в жизни? И самый сильный практический ум в Англии ответил решительно: да, ее! Такую цель я считаю истинной и благородной, благороднейшей, какую только государственный человек или вообще любой человек может лелеять в своем сердце. Нокс, выступающий в защиту подобного дела, представляет удивительное зрелище. Кромвель, человек с громадным здравым смыслом и прекрасным пониманием, что такое наш мир людской, отстаивающий то же дело, представляет, я думаю, единственное в своем роде зрелище во всей истории. В нем, по моему мнению, развитие протестантизма достигает своей кульминационной точки, наиболее героической фазы, в какой только суждено было «библейской вере» вылиться здесь, на земле. Чтобы оценить надлежащим образом эту эпоху, обратите внимание, что с того именно момента для каждого англичанина становится ясно, каким образом мы можем доставить окончательную победу правде над неправдой, все, чего мы желали и просили как высочайшего блага для Англии, действительно возможно и достижимо.