У такого командира, неизменно говорили Марушеву и Найденову все рассказчики, быстро станете курильчанами. И добавляли: «Если примет вас».

Эти-то последние слова и тревожили. Знали Марушев и Найденов, что курильчане только себя считают «морскими волками», признают немного моряков-пограничников с Баренцева, всех остальных называют каботажниками-белоручками. Найденов плавал на Каспийском море, Марушев — на Черном. Весома ли эта аттестация, чтобы Абориген признал их достойными уважения? Они сами пытались ответить на этот вопрос, рассказывая вечерами друг другу о своей службе, этап за этапом, вспоминая самые трудные часы и дни.

— Рядовым матросом я был? Был, — говорил, загибая пальцы, Марушев. — Высшее военно-морское закончил? Закончил. Штурманом ходил? Ходил. И не у бережка. Ночь, тучи за мачту цепляются, волна баллов пять, а я прокладку веду — комар носа не подточит. Градус в градус, минута в минуту. Или туман страшен мне был? Нет. Лучшим штурманом считался! Потому и выдвинули старпомом.

Марушев говорил страстно, горячился и неизменно заканчивал угрозой:

— Я ему докажу! Я ему курильские ракушки с боков соскребу!

Черные глаза Марушева в такие минуты становились похожими на горящие угольки, приплюснутый, как у профессионального боксера, нос розовел, а на скулах вздувались желваки. Усы-шнурочки смешно топорщились.

«Горяч, — отмечал про себя Найденов. — Слишком горяч. Такой на ринге не боец».

Найденов, оценивая людей, часто применял боксерскую терминологию: был он боксером — кандидатом в мастера, хотя внешне совсем не походил на спортсмена — немного грузноват и медлителен, лицо интеллигентное, глаза голубые, добрые. Казалось, он никогда не сможет не только ударить, но даже просто обидеть. Найденов мысленно осуждал Марушева за столь гневные речи, возможно преждевременные, вместе с тем тоже готовился дать отпор новому командиру, если тот не признает его как моряка. Ведь он, Найденов, не только несет ходовую вахту, но и допущен к самостоятельному управлению кораблем. Рассказывая о себе, тоже приукрашивал события, драматизировал обстоятельства.

— Баку, в переводе на русский, — «место ветров». Уж куда ясней для моряка. И глубины нельзя не учитывать. Какие они в Каспийском по сравнению со здешними. А на малых глубинах волна круче, бьет так, что корпус трещит. И ничего, ходили. Даже довольны были, когда шторм, не так калит солнце. В штиль — словно в духовке. На Каспии и прошла вся моя служба. Начинал с моториста. Лоцманом ходил. После училища — снова на Каспий. Море везде море. Моряк везде моряк. Что друг перед другом нос задирать.

С настроением дать «бой» своему новому командиру и поднялись они на палубу «большого охотника». Горчаков, выслушав их доклады, сказал спокойно, как-то чрезмерно буднично:

— Идите в каюту. Я сейчас…

Марушев скользнул по трапу вниз, не задев ногами ступеней: знайте, мол, нас, черноморцев, не лыком шиты.

Не успели они осмотреться, как в каюту вошел Горчаков. Заговорил тоже буднично:

— Это жилье наше. Тебе, комиссар, диванчик и бюро. И тебе, старпом. А на этом я сплю. — Вдруг неожиданно, без всякой паузы, но так же спокойно продолжил: — По трапу ты, старпом, с шиком. Почище матросов иных. Всех научи так. И нас с комиссаром. Лады?

— Есть! — ответил Марушев, хотя сам подумал: «Вот! И у черноморцев нашлось что перенять. И еще найдется!»

Горчаков сел на диванчик, закурил и заговорил неторопливо:

— Те, с кем имеем дело, — прирожденные мореходцы. Район как свой дом знают. Поэтому…

— А мы что? С утюгами дело имели?! — прервал старпом командира.

— Я тоже ершился, когда сюда прибыл, — так же неторопливо и спокойно продолжил Горчаков. — А в первый же поход пришлось досмотровую группу высаживать при шестибалльном шторме. Если бы не боцман… Впрочем, зачем разговоры эти. Все сами испытаете. Не один раз. Мы-то привыкли в штормягу службу нести. Прячемся только от тайфуна. Захватит в открытом море — считай, гибель; в открытой бухте — на берег швырнет. Глаз бури! Затаится и высматривает добычу, а увидит, захватит — не упустит. Тут свой глаз да глаз нужен, чтобы к Посейдону в гости не пожаловать. — Встал, надел фуражку. — Ну да ладно. Поживем — поглядим. Устраивайтесь. Я на мостик. Выходим через четверть часа.

Так и остался этот разговор незаконченным. Да и не было в нем нужды. Горчаков «принял» их. В тот, первый же поход. Он тогда отчитал Марушева за небрежность при оформлении положенных на корабле документов. Тот возмутился:

— Корабль утонуть может от этих бумаг!

Горчаков спокойно ответил:

— Аккуратность — традиция флота. — Помолчав немного, добавил: — И умение владеть собой тоже. Понял? Ну вот и лады.

После того разговора командир стал придирчивей к своему старшему помощнику, ни один его промах или ошибку не оставлял без внимания — советовал, учил, внушал.

К Найденову же, наоборот, относился по-дружески. Особенно после того как услышал от него рассказ о спасенных грачах.

Случилось это на Каспии. Возвращаясь на базу, корабль пробивался сквозь мутную полосу летящего навстречу сырого снега, который тяжело падал на палубу, но волны сразу же смывали его. И вдруг палуба почернела, зашевелилась: черным градом сыпались из серой мути грачи. Мокрые, жалкие. Найденов — он нес ходовую вахту — сразу же перевел машины на «Самый малый», чтобы не смыла встречная волна грачей, и объявил по боевой трансляции аврал.