Когда мать вернулась, Агнес засыпала ее вопросами. Прежде всего ее интересовало, почему брат Тиаса, этот самый дядя Карл, стал социал-демократом.

— Да откуда же мне знать, детка, — сказала фрау Брентен. — Я с ним почти незнакома, знаю о нем больше понаслышке. Не помню даже, сколько лет мы не встречаемся, понятия не имею, что он делает, чем занимается. Мы ведь всегда старались держаться подальше от родни.

— Очень жаль! А какой он внешне? Похож на Тиаса?

— Не приставай ко мне. Уж сегодня-то я совсем не расположена говорить о дяде Карле.

Агнес замолчала. Начала кашлять. Все сильнее, сильнее. За кашлем последовали стоны.

— Что с тобой? — озабоченно спросила мать.

— Ничего. Ровно ничего.

Однако приступ кашля и стоны не прекращались.

Встревоженная мать поспешила на кухню согреть молока.

Когда она вернулась, Агнес, бледная как смерть, лежала на диване.

— Бог мой, деточка, что с тобой? Ты ведь как будто неплохо себя чувствовала?

— Если ты со мной так дурно… — приступ кашля, — так дурно… — новый, еще более длительный приступ, — так дурно обращаешься…

— Это я-то с тобой плохо обращаюсь! — воскликнула с изумлением и с некоторой обидой фрау Брентен.

— Ну да! Я тебя спрашиваю, а ты… — кашель, — …ты так свысока отве… — отчаянный кашель, — отвечаешь… — снова кашель. — Ты на меня вообще все меньше и меньше обращаешь внимания.

Ах, как она страшно кашляет! Фрау Брентен признала свою вину. Она пообещала дочери, что этого больше никогда не будет, и пусть Агнес спрашивает ее сколько душе угодно.

Она принесла в гостиную картофель и миску и присела на пуф против больной, которую сразу же перестал мучить кашель. Затаив дыхание, Агнес слушала Мать.

— Дядя Карл? Да, лицом он похож на Тиаса. Маленький, коренастый, пожалуй, еще ниже ростом, чем Тиас. Голова у него такая же лысая, а усы еще пышнее, закручены кверху, как у кайзера…

— Ох, и смешной же он, наверно! И усы, говоришь, как у кайзера? Мне казалось, что социал-демократы против кайзера.

— Против, конечно. Но вряд ли против его усов. Говорят, что Карл очень веселый и живой человек, любит компанию, не прочь выпить. Вот он и состоит в певческом ферейне и еще в каком-то… увеселительном… И когда…

— Все социал-демократы веселые?

— Все ли соц?.. Не знаю. Нет, не думаю, чтобы все. Вот, например, Флеш. Он ведь тоже социал-демократ. Разве он веселый? Не пьет, не курит и почти никуда не ходит. А твой дядя Карл промотал все отцовское наследство. И когда у него ничего не осталось, он сделался социал-демократом.

— Социал-демократы хотят все разделить, верно?

— Да, всех остричь под одну гребенку: чтобы не было ни бедных, ни богатых и у всех было бы поровну.

— Фу, какое безобразие! — возмущенно воскликнула Агнес. — По-моему, это непорядочно, сначала все промотать, а потом требовать, чтобы другие с тобой делились.

— Такие уж эти социал-демократы… Незадолго до войны дядя Карл, говорят, стал хорошо зарабатывать, и ему неплохо жилось. Он открыл табачный магазин, а его сын — тот самый Вальтер — поступил в Городской театр. У него будто бы хороший голос.

— В Городской театр? Он ведь еще совсем мальчик.

— Да, он был тогда еще ребенком. Ведь в Городском театре играют иногда и дети.

— Значит, он артист! — воскликнула потрясенная Агнес.

— Ну, не знаю. Так уж сразу и артист, — с сомнением в голосе сказала мать.

— Ага, понятно! Вот он и делает доклад о немецкой песне.

Мать ничего не ответила и продолжала чистить картофель.

Агнес тоже замолчала и задумалась. В ней зрел тайный замысел. Она сказала:

— В сущности, очень интересная семья, эти Брентены. Ты со мной согласна, мамочка?

Мать и на этот раз ничего не ответила дочери.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

I

Большой родительский вечер…

В украшенном цветами нарядном зале Дома партий сидела благоговейно-внимательная публика, главным образом матери, одни постарше, другие помоложе. Их сыновья и дочери, члены нейштадской молодежной группы, теснились в глубине зала: стулья предназначены были для родителей, а их пришло больше, чем рассчитывали.

Вальтер кончил свой доклад; горячие аплодисменты, которыми его наградили слушатели, стихли не скоро. Грета Бомгарден, староста группы, поднялась, одобрительно подмигнула раскрасневшемуся от напряжения, волнения и радости Вальтеру и, обращаясь к «дорогим родителям и друзьям Союза рабочей молодежи», объявила пятнадцатиминутный перерыв, после которого, сказала она, начнется художественная часть.