Они опять довольно долго ждали такси, но на этот раз, добравшись до следующей гостиницы, Малахов уже не отпустил машину. Мест не было и здесь. Они объехали еще несколько гостиниц, и всюду Малахов слышал один и тот же ответ. Он пытался объяснять, даже требовать, но голос его уже был лишен твердости.

Прошло больше четырех часов с тех пор, как они с Милой покинули вагон поезда, оба они устали и проголодались. Стоял жаркий день, солнце палило нещадно, рубашка липла к потному телу, и теперь, вылезая из такси, чтобы толкнуться в двери очередной гостиницы, потоптаться возле дежурного администратора среди таких же, как и он, приезжих, Малахов уже не казался себе ладным и ловким лейтенантом, на которого засматриваются прохожие. Потный, усталый, плохо выспавшийся в дороге человек — только и всего.

Он уже чувствовал, как закипает в Миле раздражение от его бестолкового, безуспешного бегания к администраторам, от его неудачливости и наигранной бодрости, как еще немного — и это раздражение прорвется.

Наконец их машина остановилась возле торжественно вознесенного к небу здания гостиницы «Украина». В холле, возле барьера, за которым помещались администраторы, было пустынно, и понадобились всего лишь секунды, чтобы Малахов вновь услышал «нет». Он отошел в сторону и сел в кресло. Он не мог заставить себя вот так мгновенно показаться перед Милой — опять ни с чем. Но для него не было худшей пытки, чем выступать в качестве просителя, да и не умел он этого делать, не мог перебороть себя. Впрочем, и сидеть здесь, в холле, поддерживая тем самым в Миле надежду, будто он что-то устраивает, чего-то добивается, было постыдно и глупо, и даже нечестно, и потому Малахов встал и пошел к дверям.

Он уже приготовился снова — в который раз! — встретить обращенный к нему вопросительный взгляд Милы. Но когда он вышел из дверей, его внимание на минуту отвлекли три черные, сверкающие на солнце «Волги», одна за другой подкатившие к гостиничному подъезду. Какие-то люди — то ли швейцары, то ли носильщики — уже хлопотали возле багажников этих машин, извлекая оттуда чемоданы с заграничными наклейками. Мужчины в серых костюмах, в белых рубашках, с холеными лицами, с благородной сединой в волосах, смеясь и переговариваясь между собой, шли от машин. От этих людей на километр несло благополучием и уверенностью. Куда там до них было Малахову с его мальчишеской самоуверенностью! Эти люди, казалось, и представления не имели, что на земле существует грязь, которую приходится месить сапогами, и болота, и комары, и пыль, и пот… Сейчас они поднимались навстречу Малахову, и ему пришлось немного посторониться, чтобы дать им пройти. Обрывки немецкой речи долетели до Малахова. А когда Малахов приблизился к своему такси, он вдруг увидел, что Мила даже не смотрит на него, она словно забыла о его существовании, забыла, что ждала его. Все ее внимание было приковано к черным «Волгам». Она зачарованно, не отрываясь, глядела вслед этим холеным, беспечным мужчинам, перед которыми швейцар уже распахивал двери. Этот ее взгляд — взгляд девочки, увидевшей роскошную куклу в чужих руках, — поразил Малахова, задел за самое сердце. Он сильно хлопнул дверцей такси.

— Поехали!

И только тогда, словно приходя в себя, словно возвращаясь из какого-то воображаемого мира, Мила то ли вздохнула, то ли сказала:

— Ах, Малахов, как бы я хотела пожить вот так! Хоть бы один денек!.. Неужели этого никогда не будет?..

Их кружение по Москве завершилось тем, что они, измотанные, раздраженные, едва сдерживаясь, чтобы впервые не перессориться друг с другом, устроились наконец в Останкине, в гостинице «Заря». Номера здесь были четырехместные, и им пришлось поселиться порознь. На следующий день они уехали на Юг, к морю.

Теперь, когда с тех пор утекло уже немало воды, в душе Малахова давно стерлась та горечь, та почти детская обида, которую он испытывал тогда, в первый и такой нескладный день их «свадебного» путешествия. Наоборот, ему было приятно вспоминать сумбурное начало их путешествия. И тот день с его сумятицей, усталостью, метанием от гостиницы к гостинице казался теперь ему едва ли не самым счастливым днем его жизни, может быть оттого, что он сам был тогда так молод и ничто еще не предвещало в те времена их разлуки..

Впрочем, иной раз, когда всплывала в его памяти Мила, сидящая в такси возле гостиницы «Украина», ее зачарованный взгляд, ее полувздох-полушепот: «Ах, Малахов, как бы я хотела пожить вот так! Хоть бы один денек!..» — у него появлялось вдруг смутное ощущение, будто уже тогда предвидела Мила их будущую жизнь, и колебалась, и решала для себя что-то очень важное… Именно тогда, возле гостиницы «Украина».

Удивительный все-таки характер был у Милы! Она встретила его с той же беззаботной, веселой легкостью, с какой вела себя в те дни, когда приезжала к нему на Север. Казалось, она уже забыла, как говорила когда-то Малахову: «И не думай, пожалуйста, что тебе одному тяжело. Мне тоже нелегко», казалось, она не видела ничего странного в этих их столь коротких встречах и столь долгих разлуках. Словно ее вполне устраивала такая жизнь. А может быть, действительно устраивала? Но об этом Малахов подумал уже потом, значительно позже.

А тогда, в первые минуты встречи, на вокзале, он больше всматривался в Витальку. И опять изумлялся тому, как успел измениться мальчишка. Вытянулся, похудел и на отца поглядывает застенчиво, смущается, точно боится выдать свои истинные чувства.

Неужели ему, Малахову, так и суждено всю жизнь лишь время от времени становиться свидетелем этих перемен в сыне, лишь испытывать в глубине души удивление, горькое и радостное одновременно, а вслух произносить пустые слова, которые, наверно, произносил бы любой другой человек на его месте: «Да тебя, Виталька, и не узнать совсем! Смотри, как вырос! Скоро небось с меня станешь!»

Наверно, под влиянием этих нахлынувших на него мыслей Малахов сказал Миле сразу, пока они еще шли по вокзальной площади к стоянке такси:

— А я ведь за вами приехал. Без вас мне не велено возвращаться.

И хотя сказано это было с шутливой интонацией, глаза его оставались серьезными. Пусть знает сразу. Незачем откладывать этот разговор.

— Да ну? — откликнулась Мила смеясь. — Ишь как строго!

— Поедем, мама! Поедем! — обрадовался Виталька.

Он подпрыгивал, сбиваясь с шага, стараясь идти в ногу с отцом и тут же то и дело забегая вперед, заглядывая в лицо Малахову.