– Значит, Десяткин, говорите, не насиловали с причинением телесных повреждений в ночь с пятницы на субботу гражданку Выхухолеву Александру Евсеевну тысяча девятьсот пятьдесят первого года рождения?

– Точно так, гражданин следователь, – в тоне голоса Десяткина не осталось ни малейшего намёка на развязность, и разговаривал он со всей внешней серьёзностью. – Не насиловал и не повреждал. Ни Выхухолеву, ни кого другого.

– А как же такое тяжёлое общее физическое состояние потерпевшей, плюс данные гинекологического освидетельствования?.. Результаты исследования мазков, взятых с ваших органов, само собой… Да в довершение всего её прямое указание на вас как на лицо, совершившее это преступление?

– Простите, гражданин следователь, но она ведь до сих пор, как мне

известно, не приходила в сознание. Как это она могла «прямо указать»?

– С чего вы взяли, что не приходила? Откуда вам это может быть известно вообще?

– В камерах и стены имеют обыкновение иметь, простите за каламбур, уши.

– Ну-ну… Так, вот, Десяткин, потерпевшая Выхухолева, когда лошадь доставила её под утро прямо к крыльцу милиции…

– А лошадь, извиняюсь, какая была?

– Судя по показаниям работников милиции – гнедая кобыла. А что?

– Да так…

– А какая вам разница насчёт лошади, если не виделись вы с Выхухолевой в ту ночь?

– А кто вам сказал, гражданин следователь, что не виделись мы с Шуркой?

Уж я-то ничего такого не утверждал.

– Так, значит, признаётесь?

– В чём?

– В изнасиловании при отягчающих обстоятельствах!

– В изнасиловании не признаюсь.

– Тьфу, опять двадцать пять! Вы же не отрицаете, что общались с ней как раз той ночью – только что сами сказали… Да и она собственными устами озвучила перед дежурными милиционерами, хотя и полувнятно, еле ворочая языком, но совершенно конкретно часть вашей клички. Это улика, понимаете вы или нет?!

– Не понимаю. «Полувнятно», «еле ворочая языком», «часть…» – и вдруг улика. Да, а как именно Шурка произнесла мою кличку? В каком контексте? По своей инициативе её озвучила, или же отвечая чей-то прямой вопрос?

– Вот и я, гражданин подозреваемый, о вопросах. Где-где, а в этом кабинете,

уже не первый раз напоминаю вам, задаю их всё-таки я. А вы будьте добры отвечать на каждый из них предельно честно, в своих же интересах. Если я однажды что-то и позволил вам по доброте душевной, это, однако же, не означает, что продолжаться такое может бесконечно.

– Спасибо, конечно, гражданин следователь, и на этом, но вряд ли в кабинетах, подобных вашему, что-то делается по доброте душевной. Здесь не благотворительная организация. Вот из любопытства – в это охотно поверю. Ещё раз простите за возможно бестактную болтовню, я готов отвечать на все вопросы предельно точно и чётко. И честно…

– Ну, вот и хорошо. Как вы понимаете, в ближайшие дни эксперты документально подтвердят факт вашего полового сношения с потерпевшей. Сношения далеко не мирного. Кроме ушибов по всему телу, под её ноготками обнаружены микрочастицы кожи и крови. Чьих кожи и крови, надеюсь, догадываетесь? Так что, царапины на вашей спине…

– Царапины страсти…

– Может, хватит ёрничать? – поморщившись, попросил Наконечный.

– Но я серьёзно, гражданин следователь, у нас на самом деле было свидание до того страстное, что до сих пор мурашки по телу. Представляете, десять лет все ночи напролёт я в зэковских снах своих мечтал только об одной женщине – Шурке. И мечта сбылась!

– Посредством насилия… да ещё такого жестокого.

– Нет!!! Сажайте меня, стреляйте, вешайте, режьте, но это любовь! Была…

– Ладно, Десяткин, о ваших истинных чувствах у нас ещё будет время поговорить. А сейчас, как я и обещал, прежде чем предъявить вам, вы правильно угадали, заранее подготовленное обвинение и допросить уже в этом новом, так сказать, амплуа, и перед тем как ознакомить вас тоже с заранее санкционированным прокурором постановлением о заключении под стражу, которое превращает вас из временно задержанного в юридически «полноценного» арестованного, проведём небольшое следственное действие, изобличающее вас настолько предметно, что никакое враньё тут уже не спасёт, поверьте. Это следственное действие я тоже уже называл: опознание вещественного доказательства.

Наконечный достал из портфеля упакованную в полиэтиленовый пакет грязную пластмассовую карманную расчёску. Расстелил на столе большой

бумажный лист, вытряхнул из пакета расчёску на него.

– Сейчас, в присутствии понятых, это вещественное доказательство, найденное на месте происшествия, будет вам предъявлено, как я сказал, для…

– Вы уже и место наше с Шуркой нашли? Молодцы, менты! А что ещё, кроме моей случайно оброненной расчёсочки, надыбали?

– Не ваше, до поры до времени, дело! Просто предупреждаю, что запираться вам нет никакого смысла. Частицы грязи на расчёске, а об этом буквально на днях также будет соответствующий документ экспертов, по своему химическому составу идентичны грязи, обнаруженной и на одежде потерпевшей, и на копытах её лошади, и на вашей обуви, которую вы даже помыть поленились…

– Не успел… слишком уж быстро ваши ищейки нагрянули. Так я ж честно признаю, моя это расчёсочка, – пожал плечами Десяткин. – И на той полянке у ручья с будто специально для таких приятственных дел наклонённым деревом в любовь мы с Шуркой, и это я тоже только что признал без всяких выкрутасов, поиграли ух, как бурно!..

– Уж куда бурнее…

– Зовите понятых, гражданин следователь, чего зря время терять.

– Михал Фролыч! – крикнул Наконечный в открытое, выходящее на «зады» прокуратуры, с видом на бревенчатый гараж с распахнутыми воротами, окно, в проёме которого в мгновение ока возникла изображающая полное внимание небритая конопатая физиономия примерно сорокалетнего мужчины в грязной, пропитанной всеми, наверное, существующими в мировом автохозяйстве горюче-смазочными веществами кепке сукна «букле», из-под которой торчали сродни по цвету медной проволоке, не менее промазученные, чем сама кепка, давно не стриженые лохмы. Голое по пояс, бледное, видимо, из-за слабой восприимчивости к загару, сутулое худое, в веснушках по плечам тело конопатого было так же сильно и сплошь измазано теми же мазутами-солидолами.