– Не влюбилась, Сормовская? Никакой мужчина еще не зауздал тебя, кобылицу?

– Муж-чина, – презрительно растягивая слово, Дуся кривила полные, аккуратным ровиком округлявшие рот губы. – Вы только посмотрите: мужчина… А почему мужчина? Это слово женского рода. Женщина, к примеру, это она, она и есть женщина. И мужчина тоже она, а не он.

– Как же не он? А кто? Что ты городишь? – обязательно находился кто-нибудь, и не из девчонок, а из поживших, пожилых баб, кто тут же втягивался в спор.

Дуся неторопливо выбирала место, где шевелящихся под ногами карапузов было меньше, прочно устанавливалась на нем раздвинутыми ногами под короткой юбочкой в обтяжку и принималась вразумлять:

– Название-то не мужское. Посмотрите. Муж-чина. Скарлатина с таким же окончанием – это она, скарлатина. Скотина – она. Щетина, ангина, равнина – все она…

– Дружина, дрезина, резина, калина-малина, стремнина, осина… – наперебой начинали подсказывать воспитательницы.

– Пропастина, образина, кручина, лучина, пучина, картина, турбина…

– Вот! – торжественно провозглашала Дуся. – И что из этого выходит?

На Дусю смотрели насмешливо и обескураженно: в самом деле что-то не то выходит. Ползунки и те, взволнованные собранием, задирали головенки и застывали.

– Не может быть! – подавался опять голос в защиту мужчины. – Должны быть мужские слова.

– Говори, если должны быть.

– Сразу на ум не приходят.

– И не придут. Нету таких слов. Русский язык давно разобрался с этим мужчиной. Кисель он, студень… одно выражение мужское. Выраженец.

– Евдоки-и-я! – раздавалось из садикового отсека. – Сормов-ска-а-я! Эй вы, ясельки! Турните вы ее от себя, чтоб место знала! Христом Богом молим: турните! У нее ребятишки убиваются, а она дурью своей бродит трясет!

Дуся сочувственно кивала на крик и выстанывала мощный, трубный вздох из одной истинной правды. Бабам не хотелось отпускать ее победительницей.

– Что ты так на них окрысилась-то? – спрашивали ее. – Как на вражину! Чего тебе от них надо?

– Чего надо! Мужика хорошего надо. Чтоб промял до кости, повытряс гонор-то. Сразу шелковой станет.

– Ребятенков своероженых надо. Втрескаться надо так, чтоб из глаз искры сыпались.

Дуся, уходя, отдразнивалась:

– Тю-тю-тю, тю-тю-тю. Прозявили жизнь попусту, а теперь оправдание себе ищете.

…Ушла Тамара Ивановна из садика, когда вслед за Светкой подоспел к школе и Иван. Больше ей делать там было нечего. Будто вместе с выросшими дочерью и сыном вышла она из возраста, который доставлял удовольствие и терпение возиться с малышами. Как у роженицы появляется грудное молоко для кормления ребенка, а потом в свой срок исчезает, почувствовала она в себе вычерпанность от долгой нутряной истяги. Будто однообразные и невыразительные круги крутила над солнечной сердцевиной жизни. Захотелось движения, жизни, физической усталости от здоровой работы.

Утром, так и не приклонившись к подушке, она подняла Анатолия рано: надо было что-то делать. Он, поспавший, но не выспавшийся, пил крепкий чай и, зевая, оглаживая лицо, снимая с него сон, одурь и нерешительность, сидя в кухне напротив окна, угрюмо смотрел в него на тополя, только-только выпустившие зелень. Воздух, окаймлявший ее, был фиолетовый, без солнца. Подошла Тамара Ивановна и села напротив.

– Ну что, отец, делать будем? – требовательно спросила она, выставив руки и сцепив пальцы в замок.

– Не знаю, мать, – в тон ей ответил он и отвел глаза. – Не знаю.

Она посидела еще, маятно откидываясь назад и оборачиваясь к окну, возле которого ночью высмотрела глаза до синяков под ними, и вдруг стукнула кулаком по столу, крикнула в никуда:

– Да как же так!.. – и вышла, удивленная собой.

Анатолий соскабливал с лица выросшую вдвое гуще за вчерашний вечер щетину, когда позвонил Демин. Он даже и вопроса не задал, ждал, что скажут.

– Нету пока, – сказал Анатолий каким-то новым, прыгающим голосом.

– Я у себя буду, в киоске, – объяснил Демин. – Если часам к десяти пришлете мне кого-нибудь из девчонок… лучше ту, которая видела его вблизи… Мы бы с ней прошлись по рядам.

– Понял.

Иван спал, поднимать его не стали. Спал он на узком и длинном диване, занимавшем в проходной комнате, которая считалась гостиной, почти всю лобовую стену, едва оставив место для двери в Светкину комнату, сейчас прикрытую… Дверь в родительскую спальню была слева, в двух шагах от дивана, из нее и падал свет на погруженного в сон парня. Окно в гостиной оставалось зашторенным. Иван развалился на спине, свесив правую ногу и чуть покачивая ею, точно баюкая себя; лицо с тонкой девичьей кожей подрагивало – как от пробегающих сновидений. Тамара Ивановна постояла возле него, слепо и натужно всматриваясь: вот он здесь, а где сейчас Светка? – и решительно направилась к выходу.