— Это все равно твое, понимаешь? Понимаешь? — схватил он меня за руку.

— Понимаю, понимаю, — кивала я, хотя ничегошеньки не понимала. Лишь бы только он успокоился. А то еще начнет орать и биться головой об стену. Говорят, у неврастеников такое бывает.

— Мне раньше, раньше это сказать надо было, — убивался Отто, — в первый день. Но не получилось…

— Конечно, конечно, — поддакивала я, опасливо озираясь. Боюсь, что благодаря горячности Отто мы начали привлекать внимание посторонних. Хорошо еще, что их было немного: бомжеватый товарищ с дворнягой на поводке, усердно изучающий содержимое мусорного бака, да изнывающий от скуки мальчишка-подросток на скамейке.

— Тогда я был готов, но тебя не было, — захлебывался в эмоциях Отто. — Я сразу собирался это сделать, но не вышло… Позвонил, а никто дверь не открывает… Я поднялся этажом выше и стал ждать… А потом из квартиры какая-то женщина вышла, я подумал, что это ты, окликнул, но она не оглянулась, быстро побежала вниз… Потом я пришел в субботу, на следующий день, ты дверь открыла, а у меня язык не повернулся почему-то… Решил, сначала все-таки в Котов съезжу, чтобы никаких сомнений…

— Ага, ага, — кивала я, поглаживая Отто по щеке, — все будет хорошо, все будет хорошо. — А у самой поджилки затряслись от услышанного. — Отто, миленький, — взмолилась я, — ты получше вспомни, когда ты видел ту женщину? Ну, сосредоточься и вспомни, когда это было?.

— В прошлую пятницу, перед грозой. — Судя по всему, Отто на память не жаловался. — А на следующий день, в субботу, мы встретились, но я не сказал, зачем я тебя искал…

— Скажешь, еще скажешь, — прервала я многословные излияния Отто, — а пока лучше вот что скажи… В ту пятницу… Ну, во сколько это было?

— Около семи, точнее, в восемнадцать пятьдесят. Да-да, в восемнадцать пятьдесят я позвонил, мне не открыли, я позвонил еще раз, поднялся этажом выше — там окно открыто было, не так душно — и стал ждать, а уже в девятнадцать десять я ушел, — по-военному четко отчитался Отто, как будто заранее хронометраж составил. Надо же, какой пунктуальный.

Так что же это получается, люди добрые? Какая такая женщина пулей вылетела из моей квартиры в роковую пятницу между восемнадцатью пятидесятью и девятнадцатью десятью? Зуб даю, что Инга. Которая, между прочим, утверждала, что оставила Юриса в моей постели живым и здоровым в шесть вечера. Я же вернулась домой в половине восьмого и обнаружила его мертвецки мертвым. Следовательно, следовательно… Господи, это слишком ужасно, чтобы быть правдой!

…Моя голова и без того трещала по швам от горестных размышлений, а тут еще Отто ни на минуту не замолкал, все убивался, сердечный, а из-за чего убивался, я так и не поняла. Но когда он гулко стукнул себя кулаком в грудь и в двадцатый раз завел песнь о чем-то невысказанном, в моем полусумеречном сознании забрезжила сумасшедшая догадка. Уж не в любви ли ко мне он собирается признаться? Да, но когда же он успел?

Дайте-ка соображу. Значит, так… Мы с ним в первый раз увиделись в субботу, а в пятницу он уже обивал мой порог, изнемогая от желания «все рассказать сразу». Что, разве такое бывает? А черт их разберет, этих американцев, у них же все не по-русски. И все равно странно. Как-никак мы хоть дальние, но родственники, через усопшую тетю Любу, сам же сказал.

И потом, я его ни капельки не люблю.

— Мы еще поговорим, обязательно поговорим и все обсудим, — пообещала я Отто, слегка отстраняясь, а то еще полезет с поцелуями. — А сейчас попробуй описать женщину, которая в пятницу вышла из моей квартиры.

Кажется, Отто немного задело мое пренебрежение к его пылким чувствам. Он заметно поскучнел и сообщил без всякого энтузиазма:

— Да я ее плохо рассмотрел, ведь я ее видел со спины и мельком… Ну, женщина как женщина. По-моему, молодая…

— А во что она была одета, не заметил? — Вопреки всему, я еще на что-то надеялась.

— Одета? — Отто окончательно упал духом, потому что я своими расспросами не давала ему говорить, о чем ему хотелось. — В брюки, кажется.

— А волосы… Какие у нее были волосы? — Я затаила дыхание.

— Темные. Как это… каштановые. А что?

Отто ужасно мешал мне думать, потому что нес совершеннейшую чепуху. Ну, например, такое:

— …Я не сказал все в первый день еще и потому, что хотел вам двоим одновременно это объявить. А кто этот второй, мне тогда было неизвестно, я даже думал, что это мужчина. Теперь-то я знаю, это тоже женщина. Значит, вас будет двое, все пополам. Разве не замечательно?

Ну все, это финиш. Он что, в гарем меня зовет? На пару с еще одной счастливицей? Спасибо хоть вариант, в котором фигурировал счастливец, отпал. Да, с головой у Отто совсем нехорошо. Я даже склонна была подозревать, что это у него от рождения, а Беляш своими кулачищами только усугубил старую болячку. Ну не обидно, скажите, пожалуйста, в кои веки американский родственник обнаружился, и тот дурачок. Ну и как с ним быть прикажете? Бросать такого негуманно, а нянчиться с ним мне совершенно не с руки. Тем более теперь, когда моя история обросла новыми подробностями.

Во-первых, в ней возник некий таинственный брюнет, посещавший мою квартиру наряду с Ингой и Юрисом. Вполне возможно, что это один из многочисленных Ингиных любовников. Но и его загадочный образ меркнет перед невероятными обстоятельствами, открывшимися мне только что с помощью Отто. Инга меня бессовестно обманывала, когда клятвенно заверяла, что покинула мою квартиру за полтора часа до моего возвращения. На самом деле мы разминулись на какие-то десять-пятнадцать минут!

Ну и как вам такой винегрет? Впрочем, вам-то что, вы всего лишь сторонние наблюдатели. А я готова волосы на себе рвать. А тут еще на ум зачем-то снова пришла Лиза Бричкина. И польские супостаты, сгинувшие в непролазном болоте. Помнится, я где-то читала, что трясина засасывает тем быстрее, чем сильнее увязший барахтается. А что, неплохое сравнение применительно ко мне. Еще как впечатляет. Только ляхи, те своими сильными впечатлениями в русском болоте обязаны Сусанину и собственным агрессивным амбициям, а я — лучшей подружке и своей патологической доверчивости.