Шрифт:
Через год после отставки Уваров получил пост директора департамента мануфактур и внутренней торговли, заемного и коммерческого банков. Ни в мануфактурном, ни в банковском деле он решительно ничего не понимал, но отказаться не осмелился.
Ему было тридцать шесть лет, он был полон сил и твердо решил использовать этот шанс для будущего продвижения в сферу, ему любезную.
Однако если воля его к возвышению осталась прежней, то представления о нравственных запретах, о правилах чести рухнули окончательно. Необходимость второй раз поднимать из руин свою карьеру привела его к мысли, что с судьбою надо бороться любыми средствами, и для того, чтобы он, Уваров, с его талантами, мог осчастливить общество, он должен иметь моральное право на все.
И те, кто успел уже забыть историю его женитьбы и внезапного служебного взлета, а если не забыть, так простить за его подвиги на ниве культуры, с изумлением стали наблюдать превращение его в низкопоклонника и угодника.
Если на прежнем месте Уваров, получив первоначальный мощный толчок от тестя, своими знаниями и дарованиями мог постоять за себя, то в мире суконных штук, банковских бумаг и разного рода финансовых хитросплетений он никак не мог рассчитывать на себя и принялся добиваться сугубого расположения своего начальника — министра финансов Канкрина.
Суровый и дельный Канкрин, незаурядный финансист, любил и сотрудников дельных и профессиональных. Не обладавшему ни дельностью, ни профессионализмом в финансовой и промышленной сфере Сергию Семеновичу пришлось избрать иной путь. Недавно еще дружески его любивший Александр Иванович Тургенев писал о нем: «Он перещеголял Козодавлева (известного куртизана. — Я. Г.) и на счету ему подобных в публике, если не хуже. Всех кормилиц у Канкриной знает и детям дает кашку». Близко знавший Уварова Вигель: «Он заискивал расположение Канкрина, ласкал детей его и до того часто ходил к ним в детскую и осведомлялся о здоровье, что его считали как будто за лекаря, и дети показывали ему язык». Но такова была теперь роль интеллектуала, корреспондента Гете и Шеллинга, конфидента мадам де Сталь. Он не ограничивался детской Канкриных. «…Перед всеми высшими властями пресмыкающийся Уваров», — говорил тот же Вигель.
Служивший под уваровским началом чиновник Фишер рассказывал, что его патрон «особенное имел внимание к дровам (казенным. — Я. Г.) и был характера подлого, ездил к министерше, носил на руках ее детей, словом, подленькими путями прокладывал себе дорогу к почестям».
Именно в это время — после второго падения — сложилось мнение людей, знающих Сергия Семеновича достаточно близко, мнение, которое ясно сформулировал сенатор Кастор Никифорович Лебедев: «Ни высокое положение, ни богатая женитьба на графине Разумовской, ни блестящая репутация в обществе не избавили его от мелких страстей любостяжания и зависти, которые были причиною нелюбви к нему современников, совместников и всего высшего круга…»
Пресмыкающийся Уваров… Сергий Семенович не мог не знать, что говорят и думают о нем, — он пресмыкался слишком явственно и демонстративно. Мучило ли это его? Сомнения нет. И за эту муку он мстил миру презрением к его нормам и обычаям — презрением к чести, честности.
В это время, вероятно, и повесил он в своем домашнем кабинете портрет человека с бандурой и в простом платье. При Канкрине он повторял судьбу своего отца. Оказалось, что от прошлого не удалось заслониться ни ученостью, ни богатством, ни изысканностью манер.
Заслониться можно было только неслыханной важности государственным деянием.
Для этого надо было получить власть. К этому Уваров и пробивался — любыми средствами. Будучи натурой незаурядно восприимчивой и гибкой, Сергий Семенович повторил все извивы меняющегося времени — от духовного ренессанса первых лет александровского царствования через либеральные иллюзии к распаду последних лет царствования и далее в гибельный самообман царствования николаевского. Умом циническим до бесстыдства он понял, что требует от него «дух времени», и радостно пошел в объятия стотридцатилетней химеры.
Он не собирался стать слугой эпохи. Он мечтал с наступающей эпохой слиться, срастись, стать ею, повиноваться ей и направлять ее одновременно. Он мечтал мертвящей идее ложной стабильности придать черты цветущей жизненности. Он мечтал превратить старую петровскую химеру в сознании россиян в патриархальное отечественное божество, убедить миллионы людей, живущих в железной клетке, что они сладко покоятся в материнской колыбели…
Понимал ли Пушкин, решившись осенью тридцать пятого года на борьбу с Уваровым, что схватывается с явлением исторически противоестественным, духовно выморочным, несущим внутри себя пожирающую болезнь и потому безжалостным к любому, кто осмелится сказать об этой болезни, обреченности и отторгнутости от здоровой и естественной исторической жизни? Понимал.
И, не будучи человеком злобным и злопамятным, он недаром писал об Уварове с такой фанатической ненавистью, с какой не писал ни о ком в жизни.
Их вражда была неотвратима и неизбежно смертельна.
Уроки Сперанского (1)
Вы и Аракчеев, вы стоите в дверях противоположных этого царствования как Гении Зла и Блага.