Шрифт:
А означало оно многое.
Уваров решился отменить распоряжение императора. Получил ли он на то высочайшее согласие? Действовал ли на свой страх и риск, веря в безнаказанность? И то, и другое было скверно. Уваров вошел в большую силу, а его, Пушкина, выдавали головой министру просвещения.
И министр просвещения сделал свой ход — барственно-оскорбительный. И было ясно, что это только начало.
Еще раз всмотревшись в зачеркнутые строки, Пушкин понял угрожающий смысл происшедшего. Тут-то он вспомнил Полевого…
А через неделю, 21 апреля, обнародован был высочайший указ правительствующему Сенату: «Управляющему министерством народного просвещения товарищу министра тайному советнику Уварову всемилостивейше повелеваем быть министром народного просвещения».
В тот же день последовал другой, еще более выразительный указ: «Нашему тайному советнику, министру народного просвещения Уварову.
Отменно-усердная служба и неусыпные труды ваши по управлению вверенным вам министерством приобретают вам право на наше особенное благоволение и признательность. В ознаменование оных всемилостивейше пожаловали мы вас кавалером императорского и царского ордена нашего Белого орла, знаки коего при сем препровождаемые, повелеваем вам возложить на себя и носить по установлению.
Пребываем императорскою нашею милостию к вам благосклонны.
Николай».
Николай поверил в Уварова. И показал это всем.
На что можно было теперь рассчитывать в случае прямого столкновения с министром? А оно должно было произойти при выходе «Пугачева».
На то, что император понимает смысл и роль книги? Возможно.
На то, что при случае Бенкендорф захочет взять реванш за историю с «Телеграфом»? Возможно.
Но главное — нужен был успех самой книги, возвращение симпатий публики, дружественное общественное мнение. Ведь битва шла не за должность и не за чин. Битва шла за умы читателей…
После истории с «Анджело» они еще некоторое время соблюдали взаимную корректность. Пушкин обдумывал возможность противодействия. Уваров сдержанно торжествовал.
В мае — через месяц после подспудного столкновения — Гоголь, добивавшийся профессорского места в Киевском университете, попросил Пушкина походатайствовать перед министром. Пушкин отвечал: «Пойду сегодня же назидать Уварова и кстати о смерти Телеграфа поговорю и о вашей. От сего незаметным и искусным образом перейду к бессмертию. Его ожидающему. Авось, уладим».
Он еще шутил. Претензии Уварова на бессмертье были ему смешны. Закрытие «Телеграфа» и петербургское нездоровье Гоголя, заставлявшее теплолюбивого малоросса мечтать о благодатной Украине, давали возможность светски иронической беседы. Таков и был пока стиль их разговоров при встречах — министра просвещения с историографом… Один скрывал светскостью свою ненависть, другой — свой сарказм. И тому, и другому — особенно Пушкину — ясно было, что долго так продолжаться не может.
Так или иначе нужно было перешагнуть Уварова.
Поединок с Уваровым (3)
Развратник, радуясь, клевещет…
В мае тридцать четвертого года император объявил Павлу Дмитриевичу о намерении «вести процесс против рабства». Выход «Пугачева» должен был совпасть с началом действий и подготовить умы консервативных дворян.
Выход книги выглядел как событие истинно государственного значения. «Пушкин… ожидает прибытия царя, чтоб выпустить в свет своего „Пугачева“», — писал Вяземский княгине Вере Федоровне в октябре.
В ноябре Пушкин сообщал Бенкендорфу: «История Пугачевского бунта отпечатана, и для выпуска оной в свет ожидал я разрешения Вашего сиятельства; между тем позвольте обеспокоить Вас еще одною просьбою: я желал бы иметь счастие представить первый экземпляр книги государю императору, присовокупив к ней некоторые замечания, которых не решился я напечатать, но которые могут быть любопытны для его величества».
Полгода назад, после того как Уваров показал ему, кто истинный хозяин его сочинений, и полиция вскрыла его письмо жене, а царь одобрил действия полиции и Уварова, он попытался выйти в отставку. Все, что он задумал, показалось ему неисполнимым, ведущим к ненужным жертвам самолюбия, окончательной потере популярности…
Накануне выхода «Пугачева» он снова надеялся…
Вывоз книги из типографии был санкционирован самим императором. Так хотел Сперанский. Кроме обычной теперь осторожности Михаила Михайловича, здесь видно и общее их с Пушкиным желание как можно торжественнее и официальнее обставить этот момент.