Не так давно был пленен и ввержен в темницу рыцарями Храма Господня Нассарадин, сын Абекия, султана Вавилонского, язычник, но в остальном муж славнейший по происхождению, отваге, учености и доблестям душевным. Еще будучи на свободе и дома, он прилежно исследовал нашу веру и их заблуждения и, увидев, что в их обрядах ни твердости, ни верности, перешел бы к христианскому благочестию, не будь ему помехой уважение к знатным родичам. Когда же из его собственных уст известились об этом те, кто держал его в узах, не только ему не поверили, но и остались глухи к его просьбам о крещении. Обещал Нассарадин добыть им Вавилонию, свой родной город, своими силами и разумом, лишь бы позволили ему креститься, но они, в суровости упорствуя, не волнуются о потере его души, чуткие к другим вещам. Дошла эта весть до вавилонян, и те, узнав, что один из их храбрейших мужей сулит сдать город, тем больше боятся, чем больше ненавидят в нем противника своему закону. Учиняют они совет и сообща решают, что его, как бы на рынок выведенного, надобно купить, во что бы им это ни стало; и, послов отрядив, в цене условившись, они, честно лукавствуя, платят талантами в золоченой бочке за товар великой ценности и, боясь неодолимой крепости этого человека, по уговору получают его связанным. Он же прямо посреди города объявлял себя христианином, ярым попрекам и бичам не боясь отвечать речами спасения своего. Доставлен он в Вавилонию; горожане, с радостной спешкой навстречу пускаясь, развязывают его, приветствуют как отца отечества, своего господина и поборника, а как достигли середины города, остальных горожан сзывают зычно, как глашатаи. Поднимается общая хвала; не перестают возносить благодарности богу своему, яко спасенные от рук христианских, надеясь, что Нассарадин станет главою их защиты, ибо начальника у них не было. Он же не позволяет себя увлечь ни ласке, ни страху, взывая к Отцу, и, Христа исповедая, в изумление ввергает весь город разом. Первейшие граждане, отошед от толпы, цепенеют в глубоком безмолвии; встает великое несогласие, ищут решения и судят надвое. Есть такие, кто жаждет покончить с ним немедля, другие же из уважения к достойнейшему лицу считают, что надобно его охранять, ибо он, ныне безумный, может однажды вернуться в разум. Сзывают соседних князей, и те, известившись о происшедшем, мыслят розно. Кто надеется, что по его устранении их самих изберут охранять и властвовать в городе, те говорят распять нечестивого отступника; те же, кто радеет о спасении и сохранении города, считают благоразумнее молить его согражданам и сородичам, чтобы из почтения к городу, его вскормившему, и из любви к своему именитейшему роду он отступился от безумия и поклонился богам отцов своих. Все способы испробовали; никакой не успели мольбой, никакими слезами своего не добились. Посему ведут его, к столбу привязывают, и, наподобие благороднейших мучеников, короля Эдмунда и блаженного Себастьяна, стрелами пронзаемый [132] , отправляется он ко Христу. Как он возрожден водою и Духом Святым [133] , вполне ясно: ибо кровь — влага, а всякая влага — из воды.

Случилось также, что муж величайшей власти, нарицаемый Старцем ассасином, то есть повелевающим сидящими под небом [135] , бывший источником благочестия и веры язычников, обратился к патриарху Иерусалимскому за книгой Евангелий, которая была ему послана вместе с толкователем. Встретив толкователя и Евангелие с пылом приняв, он отрядил одного мужа из своих, доброго и знатного, дабы взять у патриарха жрецов и левитов [136] , от коих они могли бы сполна принять крещение и таинства веры: но его из засады убили городские храмовники — говорят, ради того, чтобы вера неверных не исчезла и не водворились единство и мир. Ведь ассасины, говорят, — первейшие наставники в языческой неверности и неверии. Старец же, известившись об этом коварстве, укротил дьявольской уздою первое побуждение набожности, и воздержался Господь совершить то, что казалось уже обещанным. Патриарх мог скорбеть об этом, мог и король, но отомстить не могли: патриарх не мог, так как Рим освобождает плененных в мошне [137] и собирает от всех стран [138] ; король — так как мизинец их больше его самого [139] .

Джоселин, епископ Солсберийский, так ответил сыну своему Реджинальду Батскому [140] , избранному благодаря насилию, но не допущенному к посвящению архиепископом Кентерберийским и сетовавшему из-за этого: «Глупец, быстро лети к папе, смело и без колебаний, дай ему добрую оплеуху тяжелой мошной, и он покачнется, куда тебе угодно». Он отправился; один ударил, другой покачнулся; упал папа, поднялся епископ — и тотчас возвел ложь на Бога в начале всех своих посланий, ибо где следовало писать «кошеля милостью», он вывел «Божией милостью». Все, что хотел, сотворил [141] .

Но будь госпожа и мать наша, Рим, тростью, в воде переломленной [142] , — да не будет так, чтоб мы верили тому, что видим! Сходным образом, возможно, многие лгут в рассказах о господах храмовниках: спросим же их самих и поверим услышанному. Что они делают в Иерусалиме, не ведаю, — а с нами живут вполне невинно.

Госпитальеры положили своему благочестию доброе начало, пособляя неимущим паломникам. Начали со смирением: казался их дом отменною любви обителью; гостей принимали с готовностью и, следуя учению учеников Господних, прилежно побуждали мимоидущих войти в странноприимный дом. Долго они были верны своим заповедям; щедро содержали гостей на свой кошт, не черпая из их кошелька; не бывало у больных такой нужды, чтобы они не удовлетворили ее своею заботой; выздоравливающим возвращали все их деньги. Благодаря такой славе многие мужи и жены даровали им свои имения и весьма многие там посвящали себя служению немощным и недужным.

Один знатный муж, что пришел послужить, привыкший, чтоб ему служили [144] , когда однажды омывал ноги больному с гнусными язвами, чувствуя отвращение от их мерзкого запаха, без промедления выпил воду, в которой омыл их, дабы приучить свою утробу к тому, что ей противно.

Они прияли Господа в тихом ветре [145] , но когда из-за стяжаний возросла у них алчность, порочная мачеха добродетелей, тут уж и вихорь, скалы сокрушающий, землетрясение и огонь. В силе этого огня они устремились к господину папе и святому сенату римской курии и возвратились, стяжав привилегии многими неправдами против Господа и помазанника Его [146] . На Латеранском соборе, созванном при папе Александре Третьем [147] , все множество епископов, коих собрал помянутый папа, вместе с аббатами и клиром, насилу добились, даже лично присутствуя, выгадать для себя совсем немного в сравнении с привилегиями госпитальеров. В нашем присутствии те молчали, но по роспуске собора тотчас раскрыла свои морщинистые уста госпожа мошна — «хоть она не Амор, но вся покорилась ей Рома» [148] — и снова мы стали их добычей, ибо их привилегии были утверждены крепче прежнего. Забирают верх — не скажу кошели, но одежды; не скажу лица, но пожелания монахов — над нашим, клириков, одеянием и пожеланием. Они постоянно растут, а мы умаляемся [149] . Пропитание от алтаря сперва дано нам Богом [150] , затем патриархами пожаловано. Мы не участвуем в наследии отцов; торговать нам не дозволено; мы можем просить подаяния, но стыд запрещает [151] , уважение уклоняется, скромность сковывает волю. Итак, какое у нас содержание и откуда? когда почти все алтари — в распоряжении монахов, даже один алтарь на человека едва ли удовлетворит клириков, а ведь клириков куда больше, чем алтарей. Хотя монастырь — темница для клириков, и хотя добрый Иероним говорит: «Мне секира лежит при корне [152] , если не принесу моего дара к алтарю» [153] , они, изменив уговор, завладели средствами, коими мы живем, и мы должны платить им дань из нашего припаса, и сделался монастырь темницею монахов, где клириков можно держать по желанию монахов, пока не принесут своей дани к алтарю. Многими ухищрениями они вытесняют нас и отгоняют от церквей. Когда рыцари, владеющие правами патроната, впадают в нужду и ищут помощи от богатств храмовников или госпитальеров, им отвечают: «Да, у нас вдоволь средств помочь вам, но не позволено уделять из денег Храма или Госпиталя кому-либо, кроме братии; однако если вы захотите вступить в наше братство и принесете дому Господнему что-нибудь от своего имения, то освободитесь» [154] . Потому несчастные, коих отвсюду облегают путы, желая от них избавиться и думая, что у них нет ничего, с чем могли бы расстаться легче, нежели с церковными дарениями, охотно отдают его, чтобы освободиться. Такими — не скажу штуками, но шутками — монахи избегают симонии, дабы не заметил Господь, какими способами обогащаются их дома; племянники и сыновья рыцарей и — что кажется много тягостнее — многие достойные лица умирают без приходов.

Цистерцианцы произошли из Англии, из селения под названием Шерборн. Там подвизалось множество монахов в черных одеждах под началом строгого аббата. Он натягивал им поводья, это пришлось иным не по нраву, и четверо из их числа, пустившись в бега, направляются во Францию, матерь всякой злобы. Кружат они там, соединившись с поклонниками удовольствий, на которых Франция всегда особенно богата; в своем кружении сталкиваются наконец со скудостью съестного и, отягченные пыткой нехватки, долго обсуждают, что им делать. Назад идти не хотят, без дохода жить не могут. Как добыть? Откуда взять? Решено наконец водвориться в пустыне под предлогом набожности, однако не в Павловой или Иларионовой пустыне [156] на ливийских просторах, не в дебрях Черной Горы [157] , не в пещерах и гротах [158] , где нет никого, кроме Бога, — нет, для решивших поклоняться человеку как богу и люди и Бог должны быть доброхотами, но не соседями. Итак, они выбирают место, удобное для жилья: не непригодное для обитания, но обитаемое, чистое, плодородное, податливое к обработке, не никчемное для посева, огражденное дубравами, кипящее ключами, истый рог изобилия, место вне мира в сердце мира, удаленное от людей среди людей, — выбирают, не желая знать мира, но желая, чтоб мир о них знал, как та, что «к ивам бежит, но сперва увиденной быть она хочет» [159] . Они приобрели у какого-то богача дешевый и худой кусок земли среди большого леса, изображая безупречность, долго упрашивая, приплетая Бога к каждому слову. Они вырубают и выкорчевывают лес, обращают его в ровное поле, кусты — в плоды, ивняк — в ниву, ивовую лозу — в виноградную, и чтобы свободней предаваться этим занятиям, они вынуждены отнять время у молитв. Сидела доселе Мария, словно не сочувствуя трудам Марфы; у них же Мария стала снисходительней и поднимается помочь Марфе в ее заботах. Другие ордены в полуночи встают исповедаться Господу, как говорит псалмопевец [160] , и по свершении часа, изнуренные, засыпают: а эти, положив себе заповедь суровей и крепче, постановили по истечении часа пребывать в бдении и молитве до наступления дня. Через некоторое время, однако, это показалось им трудно, а так как менять правило было позорно, они предпочли переменить час с полуночного на предрассветный, дабы их служба кончалась вместе с ночью и уставу не было ущерба. Другие поднимаются до утренней звезды: эти, предпочитая

по совершении часов и мессы все вместе выходят к дневным трудам.

Эти четверо приняли правило строже и тесней, чем блаженного Василия или Бенедикта: отказались от мехов, льна и даже конопли, довольствуясь некрашеной шерстью, и так рьяно отдалились от черных монахов, что в противность их одежде стали носить белую. Никто из монахов не вкушал ни мяса, ни крови до времен Карла Великого, который прилежными мольбами добился у папы Льва разрешения на мясо для цисмонтанских монахов, выпросив им еще и животное масло, так как лаврового у них, в отличие от трансмонтанцев, не было [162] . Цистерцианцы же, не приемля этого послабления, блюдут строгость старинной стези [163] , чуждаясь мясоядения. Однако свиней они выкармливают многими тысячами и продают бекон — может, и не весь; голов, ног, копыт не отдают, не продают, не выбрасывают; что с ними делается, Бог весть. Сходным образом и что там с курами, которые у них в великом обилии, — это между Богом и ними.