Шрифт:
Словом, в Осколкове собрались ребята вроде бы самые во всем Белолесье бесполезные. В иные времена на них ни одна бы девка не посмотрела. Но вышло так, что когда приблуды стали продаваться, серебро, а потом и золото, рекой полилось в мыслеград, а за золотом и серебром потянулись и девки. Так, само собой, на крутом берегу Чернички выросло Девичье, которое вскоре прозвали селом невест. Руководила сим местом тетка Жиромира, большая, суровая баба с тяжелой рукой и огненным нравом. Вообще-то, девкам доступ в Осколково был запрещен. Во-первых, считалось, что они умом не вышли в приблудах соображать. Во-вторых, это вообще не женское дело, потому как срам один – водиться с жабьей слизью и поганками, да и здоровью урон, родишь потом младенца с собачьей головой, и куда его? В-третьих, соблазн отрокам. Им о деле надо радеть, а не с девками миловаться. Только и пускали туда Жиромиру, которая на все Осколково стирала и стряпала и во всех избах прибиралась. А буде кто ее телесами соблазнится, она дурь-то мгновенно из этого героя выколотит. Но только когда жизнь в мыслеграде забила ключом, стало ясно, что одной ей в жизнь не справиться. Так у нее появилась помощница, потом вторая, а там образовалось и село. Девки стекались отовсюду в надежде оторвать завидного жениха. Куда там – те на них либо вовсе не смотрели (слишком были заняты мухоморами), либо ж краснели, заикались так, что до дела доходило редко. Говорю же: скорбные.
Ныне, когда я шла мимо Девичья, девки, стиравшие в речке белье, одарили меня злобными взглядами. Еще бы: я одна из всего Белолесья могла появляться в Осколково когда вздумается, а не раз в несколько дней, строго по делу и под суровым приглядом Жиромиры. Я фыркнула. Да хоть бы их и пускали туда, можно подумать, было бы толку. Эти ж в Осколково ни ляда не видят, кроме своих пестиков и тычинок. Ну еще грибов и всяких гадов. Нашли чему завидовать. Я и хожу-то туда только потому, что мы с Явором голозадыми сорванцами вместе по лужам носились. Так и получилось, что оказалась я на особенном положении: Яворка и его парни числились в Осколково среди самых способных, и приблуды их пока что ни у одного покупателя в руках не взорвались, а это многое значило, даже у серпентиновых до сей поры много чего не получалось. Сколько покупателей жаловалось, что клубки заводят вместо городов в болота. Сколько девиц бились в рыданиях оттого, что как посмотришь в говорящее зеркало, потом зеленые прыщи по всему лицу, и ходишь неделю чисто лягушка. Счетные коробки такого могли навычислять, что хоть стой хоть падай: кое-кто с серпентариями пытался даже судиться, обвиняя в сговоре и мошенничестве. (Хотя они, конечно, не нарочно, это мне Явор объяснял. Там внутри чегой-то перегорает со временем, вот и счет сбивается). У наших тоже не все ладилось, но у Яворки и его ребят накладок было меньше всех. Так что старшой, Белогур, во многом давал им послабление, в том числе разрешал мне бывать в Осколково когда захочу. Чем Явор и воспользовался, вызвав меня сорокою. Когда я подходила к частоколу, обручье радостно возвестило мне, что сегодня я прошла десять тем шагов. Нет, я все же эту приблуду в болото зашвырну. Ну вот на кой ляд мне сдалась эта считалка?
– Заткнись ты, – выругалась я и лучезарно улыбнулась стоящему на часах Щуке, здоровенному детине, который как раз зевал, щурясь на солнце. Стражу-то, конечно, нанимали в селах либо в городе. Осколковцы и свое-то хозяйство были не в состоянии охранить, не то что целое поселение. – Это я не тебе, Щучка.
Он кивнул, как доброй знакомой.
– Здорово, Малинка. Проходи.
Я шагнула за ворота.
Мне приходилось бывать в Осколково еще в ту пору, когда оно насчитывало несколько изб, а теперь тут все бурлило. Посреди долины проложили прямую, как стрела, дорогу, а от нее посыпанные светлым песком тропинки разбегались к теремам, мастерским и кузням. Поначалу, когда отроков тут было меньше, чем пальцев на двух руках, они селились в избах и занимались общим делом. Со временем, когда народу в Яснодоле прибыло, а дело пошло на лад, осколковцы стали сбиваться в артели, и каждая выбирала себе какой-нибудь знак. Яворкина, например, звалась «Огненные соколы», и на их приблудах красовалась птичка. Были «Дикие вишни», «Серебряные ежи», «Черный колос», «Цветок папоротника» и кого только не было еще. Они и селились кучно – где жили, там и работали. Так что теперь по всему долу, на сколь хватало глаз, торчали артельные терема. Возле каждого был свой огородик, где задами кверху трудились отроки – не то пропалывая грядки, не то обирая личинок, не то удобряя нарочно сваренной жижею.
Яворкин терем стоял шестым слева. Во дворе к яблоне был привязан один из отроков, Огурка. Он бился в путах и выл, что твой волк на луну, захлебываясь слезами и соплями. Видно, уже не первый час, потому как осип и охрип, а лицо было красное, будто свекла.
– Чего это он у вас тут? – спросила я у Явора, который выскочил из дверей как ошпаренный. Видно, высматривал меня из окна.
– За дело, – злобно ответил Явор и со всей силы пнул бедолагу. Тот завопил еще громче, откуда силы взялись.
С соседних дворов понеслась ругань, и Явор сунул Огурке кляп. Тот повесил голову и всхлипнул так горестно, что у меня сердце кровью облилось.
– Да что ж он такого сделал?
– Сделал вот. Пошли, поговорим.
Не успела я шагнуть в горницу, как мне в нос ударил спертый дух нестиранных онучей, пота и застарелой еды. Помимо телесной хилости, осколковцы славились своим неряшеством. Все, что они делали – это думали и работали. Ну, еще спали и справляли нужду, но это, я так понимаю, не переставая думать. Заляпанные, в потеках от ягод и зелий рубахи, которые они выворачивали наизнанку вместо того, чтоб стирать, были такой же верной приметой осколковцев, как и онучи на босу ногу – их осколковец оставлял в покое, когда они переставали сгибаться. У всех здесь давно бы завелись вши, но старшой, слава богам, гонял их принудительно в баню. Так что если б не Белогур, а также Жиромира и ее девки, умники давно бы мхом поросли. Или еще чем похуже.
– Нет, я тут сидеть не стану, – отказалась я. – Пошли отсюда. Ну вот хотя бы в бор.
– Пошли, – согласился Явор. – В бору оно, пожалуй, сподручнее. Тенек там, и не подслушает никто.
Вслед за Явором на улицу высыпали пятеро оставшихся соколиков, и мы всей гурьбою двинулись в лес. Яснодол толком-то не спал никогда, но в эту пору полнился шумом и гамом, хоть уши затыкай. В кузне стучали молоточками, изготавливая части для приблуд. В ворожейной клокотало, булькало, бумкало, перло тухлыми яйцами и валил зеленый дым – тут варили зелья и перегоняли муравьиную кислоту, змеиный яд и прочую пакость. Из пекарни вкусно тянуло свежевыпеченными путеводными колобками, у меня аж слюна потекла. У звероводной одна громче другой квакали погодные жабы, а на деревьях над ними ссорились сороки, обзывая друг друга самыми срамными словами.
– Это их «папоротники» научили, – покраснев, сказал Явор.
Миновав долину, мы перебрались по мосткам через овраг с зеркальными лопухами, которые так и искрили солнечными зайчиками, и наконец вошли в Светлячковый бор. Здесь было прохладно и сумрачно в самый жаркий летний полдень. Среди высоких пышных мхов осколковцы выращивали поганки, мухоморы и иные грибы для своих надобностей.
Я села на пень, напротив меня на поваленном дереве – Явор и его молодцы: бледный худыш Стебелек, румяный Снегирек, тайно (как он думал) питавший ко мне нежные чувства, и маленький плотный Оряска. Молчальник Некрута, из которого разве что клещами слово вытянешь, был, пожалуй, самым толковым и приятным на вид из этой компании. После Яворки: светлокудрый, голубоглазый, он нравился девкам не только потому, что заправлял первой артелью в Осколково.
Некрута на меня не глядел, и я на него тоже. Когда-то, задолго до того, как Явор сманил его в Осколково, мы с Некрутой некоторое время ходили, держась за ручки. И не только, если правду сказать. Но это быстро закончилось. Как прикажете общаться с парнем, который много два слова из себя выдавит за три часа? У меня язык едва не отсох вести беседы за нас обоих, самой задавать вопросы, самой же на них отвечать, и я дала Некруте от ворот поворот. Вроде мы расстались друзьями, но общение с тех пор не клеилось.