Мендель Гласс, пожалуй, бледнеет. Пожалуй, загорелая кожа становится чуть светлее. Думает он, во всяком случае, быстро и четко, пока приносит англичанину чистый стакан и без спешки наливает пива из своей бутылки. Результат таков: принять бой. Бежать невозможно, спрятаться тоже негде; возле столовой стоит машина англичанина, а в ней, вероятно, оружие. Но Мендель Гласс не боится. Что бы ни произошло, все к лучшему. Если его арестуют и отвезут в Иерусалим, он сменит удушливый ад этой раскаленной низины на прохладные, приятные стены тюрьмы на высоте восьми сотен метров, то есть на санаторий. Доказать они ничего не докажут. Признание — такого удовольствия он им определенно не доставит. Свидетели обвинения? В живых только один, по имени Бер Блох, и он давно сообщил, как его арестовали и опять отпустили, — пистолет принадлежал вовсе не ему.

Мендель Гласс неторопливо закончил письмо, надписывает конверт. Письмо адресовано в Европу, женщине по фамилии Раппапорт; Эрмин доволен, что не матери. Не то слишком походило бы на кино.

— Вы окажете мне услугу, — говорит Мендель Гласс, облизывая клееный край конверта, — если захватите его в Иерусалим. Тогда оно быстрее уйдет.

Эрмин конечно же согласен, пытается даже сунуть конверт в карман купального костюма, у которого вовсе нет карманов, смеясь, ловит себя на этом движении и предлагает:

— Давайте допьем и, если не возражаете, прокатимся на лодке, я видел на берегу лодки, они наверняка в вашем распоряжении.

Как товарищи, они садятся в машину; Мендель Гласс в рубашке и брюках, Эрмин в купальном костюме, с письмом в руке, которое кладет в плоский карман на дверце машины, при этом он чувствует: пистолет на месте. Забавно, однако ненависти нет. Где его боевой задор? С прошлого воскресенья духовный образ противника держал его на взводе. Да и сам противник, собственно, уже не тот человек, что убил его друга. Он отмечает это с тайным удивлением. И все-таки он, разумеется, выполнит свое намерение, только удовольствия, кажется, не получит, не испытает сурового ощущения, что помогает свершить правосудие, выправить искривленный мир хоть в одной крошечной точке. Я же не Гамлет, думает он, запуская мотор, Гамлет в купальном костюме, газующий на красивом маленьком родстере, — слишком уж комичная картина…

Лодка отплывает от причала, молодой Гласс, естественно, сел на весла, как хозяин, решивший покатать гостя. Эрмин у руля. Оба на равных, а именно безоружные, привыкшие использовать мускульную силу; Эрмин приобрел эту привычку на площадке для гольфа, а Мендель Гласс — занимаясь тем странным мужским спортом, который называется работой и в котором больше страсти, чем все думали, пока мировой кризис не отнял у двадцати миллионов человек возможность заниматься этим спортом. Так чудесно плыть по удивительному озеру, хотя грести немного труднее, чем на любом другом. Вода создает большее сопротивление, зато лодка двигается быстрее и погружается не так глубоко. Господа с фабрики хотят купить катер, рассказывает Мендель Гласс. Его фигура рисуется на фоне неба, чуть смещенная вбок; во время гребли никто не может сидеть точно посередине, потому что руки неодинаково сильны. Катер, понятно, удобнее и быстрее. На другом берегу, говорят, есть горячие серные источники, весьма целебные. От парусных лодок здесь мало толку. Его коллеги как-то раз при хорошем ветре вышли на середину озера, а там ветер вдруг взял и стих, они пытались сдвинуть тяжелое судно с противовесом и за целый день прошли-таки на веслах некоторое расстояние, потом неожиданно опять поднялся ветер и за семь минут доставил их к берегу.

— Хорошо, что ветер был подходящий, мистер, — говорит он.

— На веслах тоже хорошо, — спокойно произносит Эрмин. — В самый раз для нас. Если хотите, я вас подменю.

Сейчас вокруг только вода, чудесного синевато-зеленого цвета. Отражение лодки словно единственное живое существо, исчерна-зеленая глубина теряется в бездне. Мендель Гласс рассказывает о трудностях, какие пришлось преодолеть, чтобы закрепить длинные насосные трубы на нужной глубине. Вода не желала удерживать их внизу, ныряльщикам пришлось крепко потрудиться.

— Но внизу раствор гуще, понимаете. И он упорно не поднимался по трубам, делать нечего, начинай все сызнова, трудная задача, как строительство моста.

— Приятно с вами беседовать, мистер Гласс, — говорит Эрмин, — но как насчет того, чтобы минут пять потолковать о наших небольших личных счетах? Свидетелей здесь нет, нас только двое. С другой стороны, отпираться глупо.

— Отпираться? Вы о чем? — спокойно спросил Мендель Гласс.

В этот миг Эрмин обнаруживает, что вправду вообще не говорил этому человеку, в чем его обвиняет. Поразительно, хотя вполне понятно. Мысленно он так часто с ним спорил, так часто без обиняков говорил ему о его преступлении, что вообразил, будто его сразу поймут. Но если Мендель Гласс невиновен… обвинение так или иначе надо выдвинуть, то есть произнести вслух.

— Вы застрелили моего друга де Вриндта, — коротко говорит он. Его злит, что он вынужден это произнести. Не стоит господину Глассу продолжать в таком духе.

Мендель Гласс умеет играть в шахматы, знает, что при каждом ходе важно просчитывать следующие. Изображать невинность, негодовать, сожалеть, что мистер Эрмин потерял друга?

— Мистер Эрмин, — говорит он, — ваше заявление прямо-таки чудовищно. Вы всего несколько месяцев шапочно знакомы со мной, видели меня в Хайфе, сегодня разыскиваете в бараке и говорите мне в лицо, что я убийца. Вы поступаете так потому, что я простой рабочий? И заговорили бы иначе, будь я, как и вы, джентльменом? Какие у вас основания подозревать именно меня? Я искренне сожалею, что вы потеряли друга, но меня в это дело впутывать незачем. Твердо установлено, что мистер де Вриндт убит каким-то арабом по причинам личного характера.

— Твердо установлено? — спрашивает Эрмин. Ага, вот она, ярость. Он бы с легкостью мог схватить сейчас этого хладнокровного мерзавца и вышвырнуть из лодки, слегка придушив.

Но Мендель Гласс спокойно отвечает без малейшей насмешки:

— Что на свете твердо установлено? То, что объявляет таковым общественное мнение. Общественное согласие после войны осталось единственным критерием, и общественное мнение, которое только и имеет вес, высказалось по делу де Вриндта.

— Арабское тоже, — говорит Эрмин, глядя на его сильные руки.