Это был щеголеватый субъект, примерно моего роста, с приятным лицом, блестящими глазами и светлыми усами. Одет он был в двубортный твидовый костюм, рубашку с воротником-стойкой с отогнутыми углами и красный шёлковый галстук, обут в чёрно-белые башмаки из парусины и кожи на шнуровке. На полу рядом с креслом лежали тросточка и шляпа-котелок. Не думаю, что когда-либо видела его раньше, но в том, как он сидел, мне почудилось что-то знакомое.

— Как поживаешь, Хилди? — спросил он. — Снова трудишься допоздна?

— Ты или Крикет, или её брат-близнец, — произнесла я. — Что ты с собой сделала?

— Ну, усы у меня уже были, вот и пришла мысль: почему бы нет, чёрт побери?

Так что же произошло с девушкой, которую мы последний раз видели, когда она разговаривала с бесчеловечным придурком в звукоизолированной палате неподалёку от Лейштрассе и, внутренне вся содрогаясь, выслушивала вещи, заведомо не предназначенные для человеческих ушей? Как пришла та дрожащая слабачка, обескровленная недавним двойным потрясением — очередной неудачной попыткой самоубийства и неуклюжей попыткой ГК её "вылечить" — к своей нынешней безмятежности? Как молодая ультрасовременная бабочка с разодранными крылышками совершила обратное превращение в невзрачную, но внешне благополучную викторианскую гусеницу?

Постепенно, день за днём.

Как я уже намекнула Бренде, независимо от того, что могут утверждать управляющие советы касательно функций исторических парков, у этих мест есть неожиданное и не упоминаемое побочное преимущество: они служат прибежищем — ну хорошо, очень большими и не запирающимися психушками — для социально и умственно контуженных. В Техасе и других подобных местностях мы можем прекратить безуспешную погоню за множеством безумных химер и без всякой психотерапии погрузиться в более спокойное, тихое время. Жизнь в историческом парке сама по себе целебна. Некоторым она предписана до конца их дней; другим достаточно кратких пребываний время от времени. И пока не ясно, какой именно из этих двух рецептов подходит для меня.

"Техасец" стал для меня большим прорывом — и, подумать только, я обнаружила, что он пошёл мне на пользу. Меня убедили сделаться учителем, и это тоже оказалось к лучшему. Научиться не только заводить друзей, но и открываться им, понимать, что настоящему другу хочется слышать о твоих проблемах, надеждах и страхах, — такое не случается за одну ночь и пока не стало для меня свершившимся фактом, но я к этому стремилась. Важно было, что я постепенно, по кирпичику строила свой новый мир и пока он выходил хорошо.

Однако же по сравнению с моей прежней жизнью он был адски скучен. Как вы понимаете, разумеется, не для меня самой; я-то восхищалась любым карандашным наброском своих учеников. Каждая новость, найденная Черити, пусть самая банальная, заставляла меня гордиться так, как не гордятся и родной дочерью. Выпуск "Техасца" приносил настолько больше удовлетворения по сравнению с работой в "Вымени", что я диву давалась, как могла так долго посвящать себя ей. Моя жизнь проста, она такова, как есть, и трудновато объяснить постороннему человеку, в чём её привлекательность. Бренде всё представилось тусклым и унылым. Я ни секунду не сомневалась, что таким же оно покажется и Крикету. И вы можете с ними согласиться. Вот почему я опускаю почти семь месяцев, которые могли бы быть по-настоящему интересны только моему лечащему врачу, будь у меня таковой.

Всё сказанное может создать впечатление, будто я отлично себя чувствовала и действительно исцелилась. Но коли так, почему мне до сих пор случается два-три раза в неделю просыпаться в пустые предрассветные часы мокрой от пота, с бешено колотящимся сердцем и вот-вот готовым сорваться криком?

— Во имя всего святого, что ж ты сидишь на улице? — спросила я Крикета. — Уже холодно. Почему не зашёл в дом?

Он молча непонимающе взглянул на меня, будто я сморозила глупость. Полагаю, для тех, кто в Техасе новичок, это и прозвучало нелепицей. Пришлось мне открыть дверь, чтобы показать: она была не заперта. Можете не сомневаться, сам он даже не пытался её толкнуть.

Я чиркнула спичкой и обошла комнату, зажигая керосиновые лампы, потом открыла дверцу плиты и подожгла горку сосновых стружек. Постепенно добавляя щепки, растопила плиту, затем наполнила кофейник из латунного крана в нижней части высокого керамического термоса для холодной воды и поставила кипятиться на конфорку. Крикет с интересом наблюдал за моими действиями, сидя у стола на одном из двух моих кухонных стульев. Шляпу он положил на стол, но трость по-прежнему держал в руке.

Я зачерпнула горсть кофейных зёрен из стеклянной банки, высыпала в ручную кофейную мельницу и стала молоть. Комната наполнилась ароматом. Получив нужный помол, я вытряхнула кофе в сеточку и опустила её в кофейник. Взяла блюдо, достала из буфета поднос с половиной яблочного пирога, отрезала толстый ломоть для Крикета и подала ему на блюде вместе с салфеткой и вилкой. И только после этого уселась напротив него, сняла шляпку и положила рядом с его шляпой.

Он смерил пирог таким взглядом, будто недоумевал, что это такое и для чего нужно, нерешительно взял вилку и попробовал кусочек. Обвёл взглядом хижину и изрёк:

— А здесь неплохо. Уютненько.

— Неотёсанно, — подсказала я. — Простецки. Первопроходчески. Грубовато.

— В общем, по-техасски, — заключил он и помахал вилкой: — Вкусный пирог.

— Вот подожди, ещё кофе попробуешь.

— Уверен, он окажется первоклассным.

Он снова махнул рукой, теперь уже на всю комнату: