Евреи, возможно, вполне заслужили такой статус и авторитет своей самоотверженной борьбой с царизмом и контрреволюцией. Здесь следует вспомнить о колоссальном влиянии комиссаров в Красной Армии в Гражданскую вой ну и даже потом в Отечественную Вой ну, а они все почти без исключения были евреями.

Можно довольно уверенно утверждать, что без активного участия Российского еврейства в начале 20-го века в Революции, а также в первые десятилетия после Революции отстоять и построить новое Социалистическое государство едва ли было бы возможно. Только они обладали бескомпромиссностью, достаточной революционной жесткостью и решительностью для удержания и укрепления завоеванной власти, опираясь при этом часто на криминальные элементы и деклассированные элементы, как якобы жертвы капиталистической эксплуатации, по крайней мере в первое десятилетие Советской власти.

Степень присутствия евреев во всех ветвях власти и управления страной в 20-х и 30-х годов совершенно не соответствовала их относительной численности среди населения России, даже после того, как Польша, Прибалтийские страны, Финляндия и другие регионы бывшей России вышли из состава СССР. Даже сравнительно большая эмиграция заграницу зажиточных и богатых евреев во время Гражданской Войны и в первые годы после нее не слишком снизили их долю в общей численности населения Советской России. Они сразу поняли, какие блестящие перспективы открываются для них в этой стране и не стали терять время на пустую болтовню, учитывая их прагматизм. Эта их гегемонное положение в стране не могло не вызвать скрытое недовольство остального народа.

Этот краткий экскурс был дан для объяснения того факта, что, если доносы поступали от граждан еврейской национальности, то им всегда давали ход, и граждане, объекты доносов, в данном случае мой отец, как, впрочем, и многие другие, в подобных обстоятельствах не имели никаких шансов оправдаться и осуждались на различные сроки.

Когда отец принял поспешное решение о переезде из Минска в Москву, ему явно изменила его способность к предвиденью, унаследованная от его матери. Уж лучше бы он не торопился и нашел бы пути к примирению с властями Минска, и их можно было найти, так как его уважали и ценили в Консерватории, как очень хорошего педагога в области композиции и песенного творчества. Но слишком уж большим был соблазн всё бросить и уехать, как это сделал его учитель Глазунов в подобных обстоятельствах, когда комсомольцы и молодые честолюбивые преподаватели в Ленинградской консерватории хотели насаждать там свои новые порядки, не считаясь с его мнением. Глазунов просто отказался от директорства, всё бросил и уехал за границу, якобы лечиться. Глазунов был всемирно известным композитором, его лично знал Горький и творческая интеллигенция Запада. Он мог себе это позволить. Отец, к сожалению, не сразу это понял и не осознал разницу между собой и Глазуновым, поэтому и поплатился за это.

Всё это оказалось не так безболезненно для отца, как он сначала думал. Я многое забыл из событий того времени. Всё же донос Любана и независимое поведение отца не остались без последствий, и он получил свой первый срок ссылки, но по-видимому краткосрочный, однако усугубивший его дальнейшую судьбу. В конце 20-х годов и в начале 30-х новая власть ещё не была так жестока, как после 1937 года, и он сравнительно легко отделался, но уже попал в поле зрения органов, как неблагонадежный, и это потом сказалось на всей последующей его жизни.

Вот как сам отец описал всё, что с ним произошло после бегства из Минска со своей новой семьей и в начале 30-х годов.

«В 1931 году надо мной разразилась гроза, жизнь моя кончилась и начались бесконечные несчастья. Я был вызван из дома повесткой в ГПУ (17-й отдел по делу СПО), как свидетель по делу Яновича. К этому делу я не имел никакого отношения и связь моя с ним состояла только в том, что я работал в антропологическом отделе Тимирязевского института на Пятницкой и потому иногда бывал у него, а он бывал у меня. По тайному доносу какого-то негодяя (по-видимому, Цингова) меня допросили и так как я не мог указать, кто бывал у Яновича, меня задержали и продержали 3,5 суток в «собачнике» на Лубянке, а потом 21 апреля заключили в Бутырскую тюрьму, где предъявили мне обвинение по статье 58–10. Когда я спросил, что это значит, следователь ответил: «Агитация против Советской власти». «А когда это было?», – спросил я. «Это не важно», – ответил следователь (Изукатуков М.О). «Распишитесь, что обвинение вам предъявлено.»

«Я расписался и этим закончилось следствие. Мне было объявлено, что я высылаюсь на 3 года в Восточную Сибирь. Никакого расследования и суда не было, никаких судей я не видел, и они меня не видели. Каторжники и убийцы, обвиняемые в преступлениях, имеют возможность сказать что-то в свое оправдание, мне же этого права не дали, не дали также проститься с женой и сыном и полураздетым с 3 руб лями в кармане отправили за 5000 верст в Иркутскую тюрьму.

Подробности о моей первой ссылке и работе там я могу написать, если суд пожелает ознакомиться, они изложены в некоторых моих заявлениях и жалобах. Я был бы счастлив, если бы нарсуд их востребовал и лично убедился в несправедливости постигшей меня кары. Ответы этих учреждений на мои ходатайства и жалобы имеются в моем деле.

В Иркутске я работал в клубе ГПУ членом-консультантом Восточно-Сибирского радиоцентра, руководителем художественного радиовещания. Через несколько месяцев меня с группой заключенных перевели в Красноярск, где я также работал на радио, как художественный руководитель радиовещания (прикладываю удостоверение № 114 Красноярского радиоцентра 1932 г.). Я занимался концертной деятельностью в качестве певца и артиста и давал частные уроки музыкальной теории.»

Мать после переезда в Москву некоторое время работала в школе учительницей музыки или пения. Она дружила с Раисой Федоровной. Отец, когда вернулся в Москву с матерью и мной, с помощью своих друзей выхлопотал для Раисы Федоровны маленькую комнатку для прислуги в 5 кв. м. (тогда это было крайне трудно), где она стала жить отдельно от нас, хотя постоянно ежечасно и ежедневно общалась с нами, составляя как бы одну семью. Она перенесла всю свою нерастраченную материнскую любовь на меня и ее жизнь буквально приобрела новый смысл. Отец, мать и я ей многим обязаны.

Чувствуя свою ответственность за свою старую подругу, отец делал всё, что мог, чтобы скрасить ее дни, но в 1937 году она умерла после непродолжительной болезни и была похоронена на Дорогомиловском кладбище Москвы недалеко от Киевского вокзала. Это кладбище давно уже снесли ещё до начала войны. Сохранилась фотография начала 20-х годов с изображением отца и Раисы Федоровны на Кавказе в Мацесте, где отец и Раиса Федоровна лечились водами и на фото выглядели уже старыми. Тогда рано старились.