Мало, кто помнит, что такое овсяный кисель. Он получается, если долго варить горсть или две овса в котелке с водой и в результате образуется полупрозрачная полужидкая масса. Это и есть овсяный кисель. Он считался полезным, и нам, голодным, всегда казался даже вкусным. Другой еды у деда просто не было. Иногда отец доставал из консервной банки немного прогоркшего, потемневшего от ржавчины сливочного масла и тайком в углу подкармливал меня (кстати, возможно, эта ржавчина создавалась специально, чтобы излечивать детей от малокровия посредством насыщения крови железом в виде примеси окиси железа в масле, так как тогда некоторые в это верили, или иногда даже специально протыкали, например, яблоко много раз гвоздем или пером для ручки, чтобы там появились темные дырки с окисью железа, и после этого яблоко ели, как лекарство).

Малокровие считалось основным недугом детей в те времена, т. е. истощенность, плохая кровь с низким содержанием гемоглобина, а у взрослых – чахотка (туберкулез). Многие взрослые постоянно кашляли, а некоторые постоянно носили с собой пузырьки с крышкой и туда отхаркивались. И ещё одно воспоминание от деревни: встали с отцом очень рано, почти темно, солнце только восходит, и идем вдвоем за семь или больше верст в село Недельное за хлебом, где давали полбуханки черного хлеба на человека из какого-то фонда помощи голодающим. Потом солнце взошло и стало жарить. Видим издалека длинную очередь к церкви в виде толстой змеи, поднимающейся и опускающейся по холмистой дороге к храму, превращенному в склад. Долго стоим, изнывая от жары и жажды. На исходе дня, получив буханку на двоих, съев хрустящую корку и запив ее водой после кратковременного отдыха в тени от колокольни собираемся в обратную дорогу.

К вечеру, почерневшие от зноя и жажды, возвращаемся с целой буханкой в свою деревню. Конечно, приходилось со всеми делиться.

Так как отец не смог получить помощи от родителей в связи с их старостью и голодом, он поспешил вернуться в Москву, пока дорога назад ещё не совсем раскисла от начавшихся осенних дождей. Она казалась ещё труднее из-за наступившей осени и грязи. Мы долго пешком шли по раскисшей дороге, с трудом наняли подводу до станции и потом уже, наконец, сели в переполненный поезд до Москвы. Электрички Москва – Малоярославец тогда ещё не ходили. Больше я с отцом в деревню к его родителям не ездил, а отец возможно ездил.

Когда мы уже благополучно сели в вагон и поехали, я всё время боялся, что отец отстанет от поезда из-за своего непонятного мне желания почти на каждой станции выбегать из вагона, чтобы набрать кипятку для чая у самого паровоза, так как без чая он не мог обойтись. Я боялся, что он отстанет от поезда и я останусь один в вагоне среди массы чужих людей и неизвестно где. Когда поезд трогался, и отец не появлялся, я начинал дрожать от страха и от безысходности, и тут он всегда появлялся с полным чайником кипятка и иногда ещё с чем-нибудь, и так было всегда, и было невозможно привыкнуть к этому.

Достоверно рассказать о детских годах и юности отца довольно трудно. О его младенчестве и детстве я ничего не знаю. Но здесь не может быть ничего особенного. Обычная жизнь крестьянского ребенка, мальчика и подростка в многодетной крестьянской семье в Российской нечерноземной деревне в 70-е и 80-е годы 19-го века. Вся русская литература 19 века заполнена подобными описаниями и историями. Различия начинались только с юности и молодости. Так и с моим отцом.

От кого-то я слышал, что отец якобы в 16-17 лет убежал из деревни Пожарки под Малоярославцем в Петербург. Это маловероятно. Петербург был далеко, а Москва близко. Зачем ему было куда-то бежать? Мне кажется, он уже был подготовлен любящими родителями к уходу в большую жизнь. Они просто не могли прокормить такую ораву сыновей. Это не было принято в деревнях. Они желали для сыновей лучшей доли. Пускай попытаются найти счастье на чужбине. Всегда в подобных случаях в России в многодетных семьях сыновья разлетались из родного гнезда, как оперившиеся птенцы, а дочери почти всегда оставались дома и выходили замуж здесь же или поблизости… Но, к сожалению, у Василия Козьмича, моего деда и бабушки дочерей не было.

Вполне вероятно, что у родителей отца был в Петербурге какой-то друг, родственник или земляк и одного из своих сыновей, в данном случае Якова, они решили отправить в этот город, поручив его заботам и опеке близкого им человека. А может быть не только его одного.

Очевидно, они возлагали на Якова большие надежды из-за того, что он, возможно, хорошо учился в своей деревенской школе и обладал какими-то другими качествами, достоинствами и чертами характера, которые давали основания для этого. Как бы он смог благополучно добраться до Петербурга, работать и жить там без помощи и присмотра родных и близких и, хотя бы земляков? Это, конечно, было возможно, но чрезвычайно трудно и опасно без протекции, опеки и помощи.

Такие деревни как Пожарки в Великороссии (в 19 веке и даже раньше было общепринято считать, что Россия состоит из Великороссии, Белоруссии и Малороссии) в течение многих десятилетий пополняли ряды рабочих, мещан и разночинной интеллигенции в быстро растущих городах России. Не напрасно деревню назвали Пожарки, ее регулярно разоряли пожары и все, кто только мог собрать в себе силы и решительность, спешили покинуть ее. Не только сыновья родителей отца, но и сыновья их соседей постепенно разбредались кто куда и разъезжались в разные стороны. Когда я с отцом посетил родную деревню в 1935 году, там никого из жителей среднего возраста и молодежи не осталось – одни вымирающие старики и старухи в разрушающихся избах.