— Но он не знает языка, — робко возразила Бона и добавила: — Как и я сама.

Герцогиня наморщила брови.

— Я слышала, что Елизавета Габсбургская, прозванная Ракушанкой, мать многих королей из рода Ягеллонов, уезжая в Краковию, не знала ни одного слова по-польски. Но уже через год… Надеюсь, ты не уступишь ей быстротой ума и рвением?

— Я поняла вас, матушка, — кивнула Бона.

— Помни, что приданое у тебя огромное. Ни одна королева наших времен не повезет в мужнин дом столько всякого добра.

Паппакода принялся поспешно считать:

— Сорок восемь свитков стенной обивки из кордубана…

— Гобеленов шелковых… — добавила герцогиня.

— Тридцать шесть штук, — подхватил Паппакода. — Ковры, серебряные кубки, блюда, канделябры, золотые чаши…

Бона перебила его, декламируя, как хорошо выученный урок:

— Двадцать платьев из парчи, расшитой золотом и жемчугом. Не считая пятнадцати расшитых серебром рубах, девяноста чепцов и шапочек, украшенных драгоценными каменьями… Знаю, знаю и помню. Сколько все это стоило?

— Пятьдесят тысяч дукатов, — торжественно произнесла мать, — не считая денежных сумм приданого.

— Немало, — согласилась Бона. — На каком языке я должна напомнить об этом сразу же после венчания своему почтенному супругу?

И хотя они обе, мать и дочь, были похожи и герцогиня Изабелла отлично поняла, отчего дочь ввернула ехидное словцо «напомнить», присутствие дворян обязывало ее ограничить ответ похвалой польскому королю: знает латинский язык так же хорошо, как и ты. Помни, что он много лет был учеником знаменитого Каллимаха.

— Помню, — кивнула головой Бона, а герцогиня Изабелла продолжала:

— На языке Цицерона расскажешь ему о том, что в день прощанья с дочерью, в этот памятный день, я велела высечь на одной из замковых плит надпись: «На этом месте польская королева прощалась с донной Изабеллой, своей матерью, герцогиней Милана, Бари и Россано».

Бона вспомнила, как отступила на шаг, ей хотелось увидеть надпись на плите, которую прикрывал край ее платья. Но надписи на плите не было, быть может, еще не было? Кто знает, возможно, надпись будет сделана после ее отъезда? А может, надпись эту никто никогда не увидит, и она останется таким же мифом, как титул герцогини Милана, из которого донну Изабеллу выгнал сначала ее дядя регент, а его, герцога Сфорцу, в свою очередь изгнал французский король Людовик XII? Ей вдруг пришло в голову, что как раз шестнадцать лет назад, в апреле 1502 года, они обосновались в своих владениях, в Бари, Россано и графстве Борелло, в замке с четырьмя башнями на берегу залива, и что, коль скоро она хочет считаться моложе, следует сообщить будущему супругу другие даты. Но на подсчеты времени уже не оставалось, ей дали знать, что свадебный кортеж приближается к месту встречи с его величеством, королем Польши, Литвы и Руси.

Тут же под Краковом, на цветущих лугах, были разостланы пурпурные сукна, на которых стоял шатер для королевской четы. Сигизмунд, обычно медлительный и невозмутимый, на этот раз спешил навстречу будущей супруге, лик которой сулил встречу с юной и прекрасной девой. Он поспешил выйти из шатра, как только донеслись виваты и радостные возгласы, и увидел вдали карету и своих послов Остророга и Зарембу, помогавших итальянской герцогине ступить на красную дорожку. Минуту и он, и она стояли без движения, но вот затрубили трубы, загрохотали пушки, и они поспешили навстречу друг другу, исполненные любопытства, сознающие, что за их встречей следят тысячи глаз. Как рассказывали потом придворные, его восхитила необычная красота избранницы, черные бархатные глаза, оттененные золотистыми кудрями, а ее поразила статность этого могучего великана, румянец на загорелых щеках. Они шли навстречу друг другу сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, поэтому шут Станьчик, протиснувшись поближе, к поэту Кшицкому, заметил:

— Вон как им невтерпеж. Но голову даю на отсечение, каждый из них думает — эх, если бы тому, кто идет навстречу, еще и годков поубавить. Ведь она тоже уже не бутон, а расцветшая роза.

Тем временем королевская пара встретилась на середине пути, Бона склонила голову, король первый протянул ей руку, когда же она хотела поцеловать ее, заключил склоненную герцогиню в горячие объятия. Под звуки труб и грохот пушек король ввел свою избранницу в шатер, где примас Лаский встретил ее приветственной речью на латыни, а ему ответствовал доктор Алифио. Тотчас же после этого маршал двора Петр Кмита, представленный вместе с другими придворными будущей государыне, распорядился собрать новый свадебный поезд.

Бона ехала рядом с королем на своей белой кобылице и видела впереди императорских послов, посланников короля Чехии и Венгрии, польских придворных советников и дворян, целую процессию людей светских и духовного звания, открывающих ей путь в Краков. Но только когда они спустились вниз с пологого холма, перед ней открылся наконец и сам город с его укреплениями, а над ним, словно горные вершины над облаками, бесчисленные костелы с колокольнями. Потом, миновав ворота могучего Барбакана, свадебный кортеж растянулся по улочкам с высокими и узкими домами. Все улицы были украшены турецкими коврами, изысканными гобеленами, знаменами, на коих был изображен дракон рода Сфорца и гербы Ягеллонов. Ко многим домам были приставлены лестницы, на ступеньках которых сидели и стояли люди, из открытых окон неслись приветственные возгласы, выглядывали нарядные горожане и красивые, разодетые как в великий праздник мещанки. Крики, грохот пушек, колокольный набат сопровождали свадебный поезд всю дорогу. Наконец под вечер они прибыли к кафедральному собору на Вавеле, где все, уже при свечах, склонили головы перед гробом святого Станислава, покровителя Польши. После длинной и прочувствованной приветственной речи епископа Томицкого король протянул своей избраннице руку и повел ее в королевские покои, а так как было уже за полночь, придворные Боны поспешно отвели ее к роскошному ложу.

Она чувствовала себя усталой, одурманенной запахом ладана, дрожь весеннего воздуха, сотрясаемого колокольным звоном, затихшим только к полуночи, передалась и ей. Ока долго не могла заснуть, и камеристка Марина, спавшая в той же опочивальне, дважды подходила к ее ложу, поправляла подушки, спрашивала, не холодно ли ей, не закрыть ли окна? Но Бона еще долго смотрела на небо, густо усыпанное звездами, словно это был август, а не апрель, и все вспоминала минуту, когда с гордо поднятой головой и тревожно бьющимся сердцем шла по пурпурной дорожке навстречу своему предназначению.