Он живо, вдаваясь в ненужные подробности и высказывая предположения, поведал о последствиях вчерашней поножовщины, смакуя ненужные подробности.

— … а кровищи! Вот те крест… — но вместо того, чтобы перекрестится, работяга сплюнул себя под ноги, — я свинью в деревне резал, так меньше крови было!

— А этот, который убийца… — вклинился тот, который на работе не пьёт, постоянно поправляя вытертый на локтях пиджак.

— Да! — перебил его верующий, — Увезли голубчика! С утра! Специально за ним катер присылали! Как что другое, так хер вам по всей…

— Кхе… — предупреждающе кашлянул трезвенник, косо глянув в сторону распахнутого окна на первом этаже.

— Да что ты меня одёргиваешь?! — взвился крещёный, но повозмущавшись недолго, продолжил рассказ, — С милицией, в общем! Говорят, жить будет, но херово! По всей строгости его…

Показав пальцами решётку, он для убедительности прислонил их к лицу, придав ему тоскливое выражение и зачем-то выпучив глаза.

— Да и сам покалечен, — чуть успокоившись, добавил он, — Левой теперь что есть, что нет! Сухожилия в нескольких местах перерезаны так, что амба!

— Яйца только почесать, — проворчал третий, перекинув папироску в другой угол рта и усмехаясь чему-то своему.

— Ну да, — согласился креститель, — или помахать кому. С трибуны, ха-ха! Да! Ливер, говорят, тоже задет. Вырезать что-то будут.

— Да и чёрт с ним, — постановил дядя Витя, — поделом!

Потянув за простецкую железную ручку двери, собранной из толстых лиственничных досок и дивно украшенных резьбой, отец вошёл контору, придержав для нас вход. Клоны тракториста остались снаружи ждать чего-то, перейдя с разговоров о поножовщине на международную политику и футбол, обильно перемежая разговор междометиями.

— Ноги! — ненавистнически завопила на нас какая-то облезлая тётка в синем халате и неопрятном платке, из-под которого выбиваются изрядно сальные космы, выпрыгнув из-за стоящего в углу кривого пожелтелого фикуса внушительных размеров, торчащего из старинного деревянного бочонка, стянутого металлическими обручами. Мне почему-то показалось, что этот фикус вместе с кадкой — историческая реликвия, практически наследие.

Возможно, некогда он стоял в купеческом доме, а потом, после Революции, начал путешествовать по советским учреждениям, иногда оказываясь в квартире какого-нибудь советского служащего. Потом снова — обыски, аресты… и растаскиваемое, то бишь конфискованное имущество, возвращалось в помещения, где пахло пыльной бумагой, чернилами и доносами.

— Ходют и ходют… — яростно забубнила уборщица, замывая за нами следы шваброй, с намотанной на неё куском грязной и ветхой мешковины, с ожесточением тыча по ногам, — Я, што ли, за вами должна…

Подавив напрашивающийся ответ, отшагнул от неё в сторонку, с любопытством осматриваясь вокруг. Люстра на потолке, у которой горят только две лампочки, освещает только центр холла, а по углам, несмотря на окошки по обе стороны двери, царит неверный полумрак.

Под ногами крашеные свежим суриком половые доски. Слева от входа большое, но несколько облупившееся зеркало в старинной бронзовой раме, цена которому лет через полста — квартира на окраине Москвы. Под зеркалом, будто для контраста, продавленный дешёвый диванчик, просящийся на свалку. Рядом — бюстик Ильича на деревянном постаменте, выкрашенном бронзовой краской.

Вдоль стен по обе стороны около дюжины венских стульев разной степени ушатанности и потёртости.

Справа от входа простенький письменный стол, на изрезанной поверхности которого лежит стопка бумаги, образцы заявлений на все случаи жизни, и чернильница с деревянными ручками времён Древнего Египта.

На стенах — портреты бородатых Пророков Коммунизма, каких-то вовсе незнакомых персонажей, глянцевого, ещё не старого, Брежнева, и в этой же компании — несколько классиков русской литературы, выглядящие так, будто им неуютно.

Несколько стендов в деревянных рамочках, выкрашенных в красный цвет, где под треснувшим стеклом пыльные, пожелтевшие от времени акты, постановления и прочая бюрократия. Здесь же стенгазета, оформленная от руки каллиграфическим почерком, обещающая догнать, выполнить и перевыполнить, клеймящая позором американскую военщину и бичующая отдельные (так и было написано) недостатки, ещё не искоренённые в советском обществе.

В центре холла, отнимая и без того невеликое пространство, деревянная лестница, разветвляющая посередине на обе стороны. Под ней — каморка с приоткрытой дверью, где виднеются вёдра, швабры и прочая клининговая аппаратура. Рядом какая-то эмалированная металлическая штуковина, напомнившая мне медицинский символ, разве только без змеи.

— Акулина Никитична! — раздалось сверху, и по скрипящей лестнице весьма бойко спустился лысоватый толстячок в несвежем костюме, с сероватым, нездоровым лицом инфарктника и в толстых, уродливых роговых очках, — Вы-то мне и нужны!

— Аркадьич? — непонимающе сощурился толстячок, подходя поближе и одаривая потным рукопожатием всех по очереди, — Это хорошо, что ты сам пришёл! Зайдёшь потом, распишешься в журнале.

— Да, Акулина Никтична… — он снова повернулся к уборщице и кашлянул раз, другой, — Да что ты…